Кстати, о племени «диких гусей» в человеческом обличье… Уайт мечтал в Гус-Бэй: «Гуляя здесь, я представляю себе племя людей — диких гусей, собравшихся со всего земного шара и образующих архипелаг живых умов. Не столько художников, сколько исследователей бытия и Пустоты… Скитальцев и сумасбродов, ищущих новые конфигурации — за пределами традиционной культуры. Новая ментальная энергия. Отрезвляющий ветер, овевающий мир! Тщетные мечты… Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что им нескоро суждено сбыться». Мечты Уайта из Гус-Бэй сбылись быстрее, чем он думал. Кеннет не предполагал, что его идеи падут в России на благодатную почву.

«Остров» Голованова я прочитал на одном дыхании, не без зависти. Это книга о Севере, а точнее, об острове Колгуев в Баренцевом море. Да что там говорить — это лучшая книга о Севере, какую я когда-либо видел… Во время чтения у меня было ощущение дежавю — автором ее мог бы стать я сам. Сколько же общих троп, начиная с войны в Абхазии, после которой Василий решил уехать на Север, Соловков, где он переживал первое очарование северным пейзажем, и кончая сейдами[177] в Ловозерских тундрах и увлечением творчеством Алексадра Борисова[178].

А тут еще Уайт, геопоэтика, Сен-Мало. Даже не верится, что нас объединяет столь многое. Поэтому я попросил моего русского издателя найти Голованова и договориться с ним о встрече в Москве по дороге в Крым. И встреча эта произошла.

Василий не совсем понимал, кого ему рекомендуют. Но как только я произнес имя Уайта, все сразу стало ясно. Он выписал из своего блокнота адреса людей в Крыму, занимающихся геопоэтикой (одному даже прямо при мне позвонил — предупредить, что к нему обратится поляк, знающий Кеннета), сказал, что сам уже давно работает над замыслом описания и переживания пространства вокруг Каспийского моря, где — словно в линзе — сосредоточились бы лучи разных культур и траектории птичьих перелетов, связывающие север с югом. На прощание подарил мне сборник своих эссе «Пространства и лабиринты». Из одного — «Новая таежная философия» — я узнал, что Василий — близкий знакомый Михаила Тарковского[179], бывал у него на Енисее. Для племени «диких гусей» мир и впрямь тесен.

Польский перевод «Диких лебедей» Уайта прислал мне два года назад Радек Новаковский, переводчик. Он и издал их искусной самодельной книжицей. Обложка — из бумаги ручной выделки — цвета морского песка с отпечатавшимся, словно след, листком. Внутри хайку — каллиграфия, тушью! Радек написал, что сделал всего несколько экземпляров и ищет издателя, который опубликовал бы «Диких лебедей» большим тиражом… Увы, тщетно.

Уайт странствовал по Японии в 1985 году. Это было — как он выразился — еще одно геопоэтическое паломничество и одновременно путешествие в стиле хайку по следам Басё, поразительная запись дорог и островов. Изучение Пустоты. Исходная точка путешествия — Токио, цель — остров Хоккайдо, куда дикие лебеди прилетают из Сибири зимовать. «Дикие лебеди» — запись этой тропы — маленькая ниппонская книжечка, со множеством картинок и ментальных изломов, написанная в «порхающем белом стиле».

Мацуо Басё оставил после себя несколько путевых дневников, инкрустированных хайку. Кеннет Уайт считает (и я с ним согласен), что самым полным был «Оку-но хосомити». В переводе Агнешки Умеда-Жулавской — «Тропами Севера», Кен же уточняет, что речь идет об «узкой дороге на дальний север». При этом выражение «дальний север» имеет в японской культуре различные коннотации, начиная с квартала красных фонарей, который вынесли за северные границы Киото, и кончая театром Кабуки, который тоже был изгнан на север — как «дикий». Другими словами, север в Японии связывается со всем непокорным и неофициальным. Если же какой-нибудь художник, говорит Уайт, чувствовал, что заходит «слишком далеко» или «слишком высоко» (как некоторые божества Северной звезды), ему приходилось менять имя.

Басё двинулся на Север в 1689 году, за пять лет до смерти. Кен считает, что он ориентировался на Сайгё[180] и Соги[181], которые странствовали по Японии (о Сайгё я писал в «Доме над Онего»), а также Эннина[182], который странствовал по танскому Китаю. Сутью этих странствий была не дальность пути, но открытие пространства разума. «Путешествие воспринималось как ценное упражнение в созерцании, дополняющее сидячую медитацию (дзадзэн)».

Так что это близко дзэну, хотя Басё и не был монахом. Кеннет подозревает, что в нем бурлила некая «фундаментальная тревога, которую не в силах была заглушить никакая религия». Медитативное путешествие (таби) — скитание без цели, жизнь в ощущении ее мимолетности, эфемерной красоты и отражение в сердце игры небес… Это японский вариант беззаботного скитания Чжуан-цзы. Кен повторил тропу Басё из «Оку-но хосомити», создав «Диких лебедей» — свою «книгу дороги и ветра», нечто большее, чем послание, нечто большее, чем собрание хайку, нечто иное. А заодно легким перышком набросал в отеле «Северное море» философию лебедя.

Начинает он с замечания, что в последний раз важные вопросы ставились публично в XVIII веке, и тогда «лебеди оказались в центре дискуссии о дикости и освоении цивилизованного и примитивного, естественного и искусственного».

В великолепном издании XVIII века «Естественной истории животных» Бюффона, которое Кен нашел в библиотеке Сорбонны, помещено только одно изображение этой птицы, гравюра, представляющая одомашенного лебедя (возможно, даже с подрезанными крыльями…) в искусственном пруду королевского сада. Бюффон пишет, что уму западного человека ведом только домашний лебедь, потому что он забыл о существовании лебедя дикого. А ведь еще Гесиод называл лебедя «выспреннелетным», а Гомер считал его величайшим путешественником мира — наряду с гусями и журавлями.

В XVIII веке — как утверждает Уайт — наступил конец натурфилософии, дисциплины, в которой «сплетались поэзия, наука и философия, где внимание уделялось общим исследованиям и поиску опыта глобального сознания». Затем началась эпоха конкретизации и — приручения диких лебедей.

Путешественников вытеснили туристы.

После фестиваля Etonnants Voyageurs мы собирались поехать с Кеном в его геопоэтическую обсерваторию на бретонском берегу. К сожалению, не вышло… Жаль, потому что, судя по текстам, это гнездо дикого лебедя, подобное моему над Онего.

За последние два года Кен сильно сдал. Не мог сказать, каким маршрутом возвращался с Унгавы — забыл. Не интересовали его и судьбы индейцев с Мингана, хотя он провел с ними обалденную ночь. Я пытался найти в резервации следы его приятелей, с которыми он тогда встретился, — тщетно. Мы искали с вождем минганских инну Жаном Петахо и Кристин Базили в «метрических книгах», где регистрируются браки, но в 1980-е годы, когда Уайт их посетил, никаких свадеб не было! Никто не помнит ни Матье, ни Жозефа. Неужели выдумал? В Сен-Мало я спросил Кена, когда он был на Лабрадоре. Он посоветовал проверить по году издания «Синего пути».

Голованов тоже заметил, что Кеннет постарел и уже не совершает таких далеких путешествий, как прежде. «Когда мне исполнилось сорок шесть (не сорок пять, а именно сорок шесть), со мной что-то произошло, и со всех сторон плотно и беспощадно ко мне подступило чувство неизбежного и быстрого старения. Я чувствовал, что у меня сношены зубы, истерты суставы, сердце издергано, жидка и холодна кровь. Что ж говорить о Кене, которому уже за семьдесят».

И все-таки вокруг Кеннета по-прежнему — поклонники и молодые девушки, готовые по первому зову прыгнуть к нему в постель. Мы выпили вместе в Сен-Мало несколько бутылок вина и договорились, что зимой я навещу его в бретонской пустыни.