– Она еще чересчур мала, – возражала мама. – И так робка и боязлива, что ты мне из нее дуреху сделаешь! – прибавляла она, уже настолько усвоив местную манеру говорить, будто никогда и не жила в Дюнкерке.

– Какую еще дуреху! – ворчал отец. – Я не дуреху, а соловья из нее сделаю!

Мне сшили прелестное платьице. На репетиции я пела хорошо, совсем как дома, и не сводила глаз с отца, стоявшего внизу у сцены. Но вечером…

– Что ей лучше дать: настой из розмарина для успокоения или отвар шалфея, чтобы взбодрить немного? – допытывалась мама у бабули, которая не имела готового рецепта для подобного случая.

– Дадим ей, пожалуй, немного меда, чтобы голос получше звучал!

Я была в панике: в зале полно людей, знакомые со мной заговаривали… Я запела, но уже на четвертом такте… осечка. В отчаянии я искала глазами отца. Он стал мне подсказывать, я ничего не понимала, как в омут провалилась. Но он не оставлял своих попыток, и к всеобщей радости я вынырнула на поверхность. И впервые испытала истинное волнение, подлинную тревогу, так как впервые выступала перед публикой и заслужила первые аплодисменты. Папа протянул мне леденец. Никто еще не знал, что это был мой первый гонорар.

А мой второй гонорар… Впрочем, то был не просто гонорар, а чудо. Дело происходило в детском саду, который находился недалеко от дома, у входа рос изумительный розовый куст, быть может, тогда и зародилась во мне любовь к изысканным ароматам. Я не уставала любоваться этими розами. Какое удовольствие наблюдать, как бутоны раскрываются по утрам и снова закрываются вечером, когда уходишь домой! Казалось, они желают мне доброй ночи, и я им отвечала тем же. Само собой понятно, что к розам слетались пчелы, и я говорила себе: как, наверное, приятно быть пчелкой, она может зарываться в душистый цветок и вдыхать его чудесный запах. Встреть я в ту пору какую-нибудь фею, я б непременно сказала ей: «Мадам, мне бы доставило огромное удовольствие жить среди лепестков розы!» Иногда я думаю: вероятно, это наивное детское желание побудило меня выбрать розовый атлас, чтобы украсить им свою комнату, когда я, став известной певицей, обживала свое первое собственное жилище в Нейи!

– Ты что, видела такую комнату в Голливуде? – однажды спросила меня приятельница.

Вовсе нет! Думаю, все дело в воспоминаниях, связанных с детским садом! Кстати, я очень любила нашу заведующую госпожу Обер. Мне нравились и стихи, которые мы все вместе разучивали. В них говорилось о цветах или о животных, их было так легко запоминать:

А вот другой стишок:

Иногда мы пели короткие песенки, и тут я особенно усердствовала – недаром же папа называл меня соловьем! Вот почему на следующее Рождество я распевала уже не детскую считалочку, а настоящую песню:

Я пела эту песенку для всех детей, собравшихся вокруг елки в нашем детском саду. Разумеется, я, как и другие, получила в подарок игрушку. Но она меня не слишком интересовала, я даже в точности не припомню, что это была за игрушка. Чудо было в другом – это платье, в которое меня нарядили по случаю праздника! Когда его на меня надели и я увидела себя в зеркале… Это платье из тюля было такое легкое, просто воздушное, и… розовое! Я превратилась в цветок! Настоящее диво! На этот раз я не волновалась и не робела… У меня было такое чувство, будто ангелы подхватили меня и уносят на небо!

Перед уходом домой я сняла платье. Да и как я могла оставить его у себя?! Разве можно было хранить подобное платье в нашем доме, где на стенах проступала сырость. Это было бы оскорбительно для такого свежего, красивого, сверкающего платья. Я понимала, что оно не для меня, и потому не испытывала горечи. Мама часто говорила: «Слава добрая дороже позолоченных сережек», а затем прибавляла: «Может, денег у нас и нет, но зато нас все уважают». Позднее, когда я начала изучать историю Франции (она меня так захватывала!), то поняла: по одну сторону – короли, королевы… и разные вельможи, чей удел – необыкновенные приключения, а по другую сторону – народ, чей удел – нищета. Так уж повелось…

В наших краях тоже высился замок. Конечно, он не шел ни в какое сравнение с замками французского короля, но тех я никогда не видала, и для меня любой замок был настоящим замком. В моем представлении Король-Солнце, Спящая Красавица и владелица нашего замка были существами одного порядка. О ней нам было известно только то, что она богата.

– Туда не нужно ходить! – говорили родители.

Этот запрет лишь побуждал нас как ни в чем не бывало отправляться гулять в ту сторону. Мы брели по дороге, обсаженной шелковицами, добирались до приморской сосны, милой сердцу Мари дю Крузе, важной дамы, которая учила нас катехизису… Это была очень высокая сосна, она виднелась уже издали. Верхушка ее все время гнулась и распрямлялась: ветер не оставлял ее в покое. Возле замка росло множество больших деревьев, за ними было так удобно прятаться. Из своего укрытия мы хорошо различали посыпанную песком аллею, катившие по ней экипажи, из них выходили нарядно одетые дамы.

– О! Погляди на ту, что в белом, до чего она красива! – Нет, мне больше нравится та, что в голубом! – Ах, нет! Прекраснее всех та, что в желтом платье, расшитом цветами!

Никто ни разу не обнаружил, что мы подглядываем за происходящим в замке, хотя внутри мы так и не побывали. Теперь, повидав множество других замков, я по здравому размышлению пришла к выводу, что то была просто небольшая дворянская усадьба. А позднее она перестала быть такой, какой представала нашим глазам, когда мы смотрели на нее, прячась за деревьями, что росли вдоль дороги в Массиарг. Здание преобразилось – стало как будто меньше, его обступили теперь дома с умеренной квартирной платой, похожие друг на друга.

Домами этими застроили все наши поля… А ведь поля служили не просто местом для игр, там было наше королевство.

В домах, где мы жили, было сумрачно и тесно. А бескрайние поля манили к себе свободой и светом. И сулили нам новое удовольствие: здесь росли самые разные цветы (ведь возле детского сада были одни только розы) – васильки, нарциссы, цвел боярышник… Тут всегда можно было сорвать что-либо полезное для бабули и, как она говорила, «для нашего доброго здоровья».

Оттуда нам случалось приносить домой головастиков. Мы сажали их в банки и спорили, чей головастик вырастет быстрее. Старались ловить кузнечиков, что было совсем нелегко; потом кузнечика зажимали в кулаке и подносили к уху, чтобы послушать, как он стрекочет.

Мы всегда бродили целой ватагой: мои младшие сестры, Матита и Кристиана, и подружки – Элиза и Даниель Вержье – дочери нашего соседа, торговавшего домашней птицей. По другую сторону двора стоял дом господина Фоли, итальянца-каменщика, окруженный хорошо ухоженным садом, где росло много клубники. У него и его красивой жены детей не было. Я считала, что в этом нам повезло: ведь будь у них дети, нам доставалось бы меньше клубники, которую мы без зазрения совести воровали.

– И кто это поедает мою клубнику?! – восклицал он, размахивая своими длинными руками. Наш сосед был очень крупный и высокий человек, таким он мне, по крайней мере, казался, потому что я в ту пору едва достигала его колен. Конечно, он хорошо знал, чьих рук это дело. Но как могли мы удержаться, проходя мимо грядок с клубникой всякий раз, когда спешили в дальний угол его сада (там стояла будка, на двери у нее было вырезано сердце, мне это так нравилось, что я всякий раз говорила: «Иду поглядеть на сердце», вместо того чтобы сказать «Иду делать пипи!»). В саду господина Фоли росла смоковница, и, когда поспевали винные ягоды, мальчишки взбирались на нее… По нашему двору важно прохаживались гуси господина Вержье, и со стороны трудно было понять, кто кого преследует: они – нас или мы – их.