Она была отделана розовым кружевом, а рукава были в оборках. Мать Розелины ласково сказала мне:

– Ну что ж, раз тебе блузка понравилась, я и для тебя сошью такую же! Я чуть было не прикусила язык. Я попала в ужасное положение: разве могла я обладать такой вещью, какой не было у моих сестер? Это противоречило непреложному правилу, которого придерживалась мама: «В семье Матье все дети должны одеваться одинаково!»

Но именно она-то и положила конец моим сомнениям:

– Милая моя Мирей, ты уже растешь («Ох! Не так уж и расту!» – подумала я). Надеюсь, ты скоро получишь свой школьный аттестат! Тогда будешь считаться взрослой и сможешь одеваться, как тебе нравится.

Красивая розовая блузка отправилась еще на год в шкаф. Розелина меня в ней так никогда и не увидела. После неожиданной смерти матери ее жизнь коренным образом переменилась. Случившееся стало ужасным ударом для моей подружки. Она была в полной растерянности и не могла осознать того, что произошло. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. За девочкой приехала и увезла ее с собой бабушка, которую та почти не знала. И тогда я подумала, что совсем не так уж хорошо быть единственным ребенком в семье. После того как Розелина уехала из наших краев, я о ней больше ничего не слыхала. Крутая перемена в ее судьбе произвела на меня глубокое впечатление. И дело было не только в разлуке с близкой подругой, но в том, что я постигла важную истину. Пусть у меня и не было красивых платьев, как у Розелины, но зато мне было даровано другое: любовь, семейное тепло – глубокое, сильное чувство, навеки соединившее наших родителей, навсегда сплотило нас, детей, вокруг них и привязало друг к другу Все это я ощущала каждодневно, особенно по воскресеньям, и хранила в своей душе, как бесценное сокровище.

Ведь в воскресный день мы собирались все вместе.

День этот начинался с мессы. В церкви мы пели, папа и я выступали в роли солистов, а родственники и друзья составляли хор.

Есть люди, которые никогда не поют. Я наблюдала за ними в храме. У них рот будто на замке. Они не издают ни звука. Словно их заморозили. Они не решаются петь. Может, боятся, что у них это плохо получится, а может, им просто не хочется. И значит, у них на душе неспокойно. Меня так и подмывает сказать им:

– Пойте! Не важно, как, но только пойте! Если б вы только знали, какое это приносит облегчение! Думаю, что пташка, когда она расправляет крылья и пускается в свой первый полет, испытывает такую же радость! Пойте! И если у вас даже нет ни гроша в кармане, вы почувствуете себя богаче.

Мы, члены семейства Матье, пели все вместе и тогда, когда отправлялись на прогулку к Домской скале. Но в этом случае в наш репертуар входили веселые, задорные песни. Мы, дети, бежали вприпрыжку, уходили вперед, возвращались назад, и все кончалось тем, что малыши мчались наперегонки: каждый хотел оказаться первым наверху, у подножия огромного дуба. Родители шли медленно, не уставая любоваться открывавшимся оттуда живописным пейзажем: внизу был виден город и – главное – Рона.

– Это самая красивая река на свете, – уверял нас папа, который, к слову сказать, не так уж много путешествовал на своем веку.

Однако мы ему верили и до рези в глазах смотрели на Рону, сверкавшую на солнце.

Была еще одна причина, почему нам так нравилась Домская скала. Дело в том, что дедушка принимал участие в реставрации лестницы святой Анны, которая ведет к собору. Он даже участвовал в перепланировке старых садов. И всякий раз мы непременно подходили к гробнице Иоанна XXII. Оба Матье – и отец, и сын – считали образцом зодчества воздвигнутую здесь часовню, хотя во времена Французской революции ее колоколенки лишились своих куполов. Это обстоятельство постоянно порождало горячие споры между папой и дедушкой:

– Нечего сказать! Хороши они, твои революционеры! Разорили такую красоту!

Дедушка пылко возражал по-провансальски. Что именно он говорил, я не понимала, но смысл всегда улавливала:

– Не будь революции, что было бы с такими, как мы, Матье? Они бы все, пожалуй, перемерли с голоду!

Но папа продолжал ворчать:

– Какая жалость, что не сохранился этот редкостный материал из Перна (речь шла о самой лучшей каменоломне в наших краях). И эти безбожники разбили вдребезги прежнюю статую папы, так что пришлось ее потом изваять заново!…

Дедушке этот разговор был явно не по душе, и он переводил взгляд на резиденцию епископа, у входа в которую высились, как и прежде, лев святого Марка и бык святого Луки: они были целы и невредимы.

Примирение наступало, когда папа указывал нам на «свои» старинные крепостные стены, которые опоясывали лежавший внизу город. Он вместе с дедушкой регулярно участвовал в их подновлении. И очень этим гордился, чуть ли не так же, как тем, что был отцом 11 детей. Он не уставал ругать всех «вандалов, вампиров и вертопрахов», которые норовили разрушить стены, мешавшие городу разрастаться вширь. Бурные споры по этому поводу разделили Авиньон на два лагеря: одни стояли за сохранение стен, другие были против. «Кощунственную» затею уже начали проводить в жизнь.

– Увидите, еще прольется кровь! – грозился папа, который в жизни и мухи не обидел.

И вид у него был при этом такой свирепый, что мы, дети, невольно верили ему. Хотя всерьез поверить в это не решались.

Возвращаясь домой после прогулки к Домской скале, мы всякий раз задерживались на площади перед Малым дворцом, чьи оконные переплеты из камня давно нуждались в ремонте. Именно на этой площади летом бурлил Авиньонский фестиваль. Но местных жителей он не слишком занимал. Съезжались на него парижане, туристы… Все те, кого папа пренебрежительно именовал «пачкунами, которые пишут на стенах»; при этом он нас предупреждал: «Берегитесь, если я увижу, что и вы посмеете писать на камне!» Сама мысль об этом выводила его из себя.

Только позднее, гораздо позднее я узнала, что юный бог театра жил в нашем городе. Я говорю о Жераре Филипе. Сама я его никогда не видала. Когда он дебютировал в трагедии Корнеля «Сид», мне было всего пять лет, а когда он сыграл свою последнюю роль, едва исполнилось 12. Но я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах «Пармская обитель», «Дьявол во плоти», «Фанфан-Тюльпан»… И когда я теперь пою:

… имя Жерара Филипа в песне не упоминается, но публика хорошо понимает, о ком идет речь. И испытывает глубокое волнение. Вспыхивают аплодисменты, они выражают любовь к нему, любовь, которую испытываю к нему и я, хотя мы в жизни ни разу не встречались: я родилась слишком поздно.

Слишком поздно и для встречи с Эдит Пиаф. Мне удалось увидеть ее только в фильме Блистена «Померкшая звезда» (и меня потрясло, как она естественно в нем играла), а также в фильме Саша Гитри «Если бы мне рассказали о Версале», в нем она пела: «Дело пойдет, пойдет на лад!» – пела так, что это глубоко волновало; видела я ее также и во «Французском канкане» Жана Ренуара: она играла роль пресловутой Эжени Бюффе, «дивы» начала XX века.

Думаю, что кинематограф мог бы чаще привлекать к работе Эдит Пиаф. Ведь она была актрисой – и комической и трагической – в не меньшей мере, чем певицей. Однако, без сомнения, она была прикована «стальной цепью» к эстраде и страстно любила петь: без песни она просто жить не могла! Другим удавалось обуздать эту страсть, и потому они стали известными актерами: я имею в виду Монтана, Бурвиля, Ремю, Фернанделя…