– Ну, что ты, глупышка! Войн на свете было много. Нет, тогда воевали с Карлом Пятым. Войско Франциска Первого поспешило сюда на выручку. Солдат собралось видимо-невидимо, и в поднявшейся суматохе монашенки разбежались.

Иные кумушки находили неподобающим, что школьницы проводят свободный от занятий день на кладбище, но нам здесь очень нравилось. Мы узнавали от папы столько интересного!

– А ну-ка, дочки, быстрее… Надо навести порядок у Агаты-Розали. Речь шла о могиле камеристки Марии-Антуанетты – «Агаты-Розали Моттэ, в замужестве Рамбо».

– Она, можно сказать, нянчила наследников французского престола.

– Папа, и ей тоже отрубили голову?

– Нет. Она умерла в своей постели, видишь, тут написано: «Скончалась на восемьдесят девятом году жизни».

Потом мы очищали надгробие на соседней, еще более давней могиле. Папа давал нам железный скребок, и мы удаляли плесень с памятника, чтобы придать блеск камню.

– Здесь покоится госпожа де Виллелюм, урожденная Мориль де Сомбрей.

Меня сильно занимало имя этой дамы, наводившее на мысль о мухоморе.

– Она жила в годы Французской революции, – рассказывал папа. – Ее отец был комендантом Убежища для увечных воинов, он пытался защищать дворец Тюильри, и его арестовали. Мадемуазель де Сомбрей так плакала, так умоляла санкюлотов, что ее отца пощадили, она спасла его. Когда она умерла – это случилось гораздо позже, здесь, в Авиньоне, – у нее вынули сердце из груди и захоронили его в Париже, рядом с прахом отца…

У меня в голове не укладывалось, как это можно вынуть сердце из груди и похоронить его в другом месте. А в том, что дочь спасла своего отца, я не видела ничего необыкновенного:

– Ведь если бы арестовали тебя, папа, мы поступили бы так же, как она. Правда, Матита?

И Матита, которая обычно со мной соглашалась, поддержала меня:

– Конечно, так же бы поступили. Но я бы не хотела, чтобы у меня потом вынули сердце из груди!

Кладбище казалось нам чудесным садом, так здесь было хорошо и спокойно.

Однажды папа принес сюда ящик с несколькими отверстиями; при этом у него был очень довольный вид:

– Я получил на это разрешение! – сообщил он.

Я так никогда и не узнала, кто дал разрешение… Папа осторожно открыл ящик, и оттуда выскочили две белки. Вскоре у них, разумеется, появились детеныши… С каким удовольствием мы смотрели, как белочки прыгают с ветки на ветку! И охотно приносили им орешки…

А в другой раз отец принес сюда пару голубей:

– Не понимаю, почему кладбище должно иметь печальный вид, – недоумевал папа. – Коль скоро здесь наш последний приют, пусть уж он будет повеселее!

Позднее у входа на кладбище установили мраморную доску; надпись на ней звучала так поэтично, что я даже выучила ее наизусть:

Папа тоже знал историю Стюарта Милля.

– Это был английский писатель, он путешествовал в наших краях вместе с женой. И случилось так, что бедная дама умерла в Авиньоне. Тогда охваченный горем муж приобрел небольшой дом возле кладбища, в нем он и скончался пятнадцать лет спустя; его похоронили рядом с возлюбленной супругой.

На кладбище мне никогда не было грустно. Когда мы не приводили в порядок памятники, то клали на могилы цветы, поливали лежавшие там букеты. Случалось, что на могилке с одиноким крестом не было ни одного цветочка, зато перед иным мраморным мавзолеем их лежали целые груды. Тогда мы брали оттуда несколько цветочков и относили их на сиротливую могилку. А папа делал вид, будто ничего не замечает.

А уж дедуля – убежденный сторонник равенства – нас бы не осудил.

Нередко дедушка и отец вместе трудились над могильным памятником, высекая надписи. А иной раз они сооружали леса, когда речь шла о монументальных надгробиях.

– Но это, в сущности, пустяки по сравнению с тем, что мы сделали в Гренобле! – замечал папа.

Они однажды ездили в Гренобль и воздвигали там памятник, чем мама немало гордилась.

– У них такая репутация, что о ней наслышаны и вдали от Авиньона! – не уставала она повторять.

А приходя на кладбище, мама непременно показывала нам памятники, где внизу виднелась надпись «Матье».

Из-за всего этого мы, дети Роже Матье, чувствовали себя на кладбище Сен-Веран как в собственном королевстве, где были и свои пугающие тайны. Однажды землекопы, рывшие глубокую могилу, извлекли оттуда прямо на наших глазах череп. Мы пришли в ужас.

– Не надо в подобных случаях бояться, – наставительно сказал отец. – Все мы после смерти станем такими. Череп этот рассыплется в прах, а тот, кому он принадлежал, теперь на небесах… Пойдемте-ка лучше со мной, поможете красить надгробия.

Папа научил нас управляться с кистью, чтобы белить камень. Это было нашим любимым занятием. Мы пустились за ним вприпрыжку, забыв и думать о могильщиках.

Случалось, мы на кладбище даже напевали. Это покоробило однажды какую-то даму, которая пришла посидеть у могилы:

– Подумать только, они поют! Поют на кладбище!

– Но ведь они дети! Простите их. Они не ведают, что творят.

– А вам бы надо их остановить. Вы же еще и собаку привели! Собаку! На кладбище! Спасибо, еще не в церковь!

– Да, мадам, как святой Рох!

Она удалилась, чопорная, непримиримая, довольная тем, что задала нам головомойку.

Мы снова взялись за кисти в полном молчании. Но через минуту удивленно воскликнули:

– Послушай, папа… Теперь ты поешь?!

Мы так часто белили камни, что приохотились работать с кистью. И папа решил купить краску для нашей комнаты.

– Какой цвет вы предпочитаете, дочки?

Зеленый цвет приносит несчастье, голубой больше подходит для мальчиков; Матита, Кристиана и я единодушно выбрали розовый. Папа принес домой банки с розовой краской и три малярные кисти.

– Пусть займутся делом, – сказал он маме, – и ты в воскресенье немного от них отдохнешь!

Наступил торжественный час. Отец отодвинул от стены шкаф и больше ни во что вмешиваться не стал.

– Управляйтесь сами, девочки. Держать кисти в руках вы уже умеете. Итак… смелее вперед!

Кровать и стулья накрыли газетами, мама надела на каждую из нас старенькие фартучки. Когда немного спустя она рискнула заглянуть в комнату, то ужаснулась:

– Боже мой, тут все в краске!

– Вот и прекрасно. Они и должны всё покрасить.

– Да, стены покрасить. Но не себя же!…

Перемазавшись, мы походили на разноцветные леденцы.

Веселились как сумасшедшие и во все горло распевали «Три колокола». Я запевала: «Донесся колокольный звон…» А сестры подхватывали: «Дин-дон, дин-дон, дин-дон!»

Надо сказать, что Пиаф была у нас как член семьи. Я не могу передать, что почувствовала, когда впервые услышала ее голос по радио. Впрочем, пожалуй, могу. Она сама рассказала о подобном чувстве в своей песне «Аккордеонист». «Аккордеоном он владел, как бог, пронзали звуки с головы до ног, и ей невольно захотелось петь…»

В школе я славилась тем, что ничего не могла заучить наизусть, а вот все песни Эдит Пиаф запоминала сразу и без усилий. Благодаря нашему «фону» (мама никогда не говорила «электрофон»), который был далек от совершенства, благодаря ему я как попугай с восторгом повторяла все, что было записано на пластинках. Вспоминаю, что мама не раз спрашивала у отца;