— «Гори, гори, моя звезда…» — спел Кряквин и снял с аппарата трубку.

Долго было занято, но он упорно вертел диск, повторяя и повторяя один и тот же цифровой набор. Наконец…

— Это такси? Девушка, милая, не могли бы вы направить таксомоторчик? Да?.. Прямо сейчас. Адрес? Пишите… Сивцев Вражек… ага… квартира одиннадцать. Во-от… Там необходимо будет взять одного человека и перевезти его в гостиницу «Москва». В номер четыреста двадцать первый. Точно. Кряквин моя фамилия. Да-а… Ну что поделаешь! Кря-кря. Мы такие… Пожалуйста. Прямо сейчас.

Он придавил рычажок и сразу же набрал новые цифры.

— Мать? Здравствуй. Это я.

— Слышу… — ответила трубка хрипловатым голосом. — Машина вышла?

— Да. Встречай. Мой номер в гостинице «Москва». Ага… Четыреста двадцать первый. Очко!

— Все?

— Пока все.

На другом конце повесили трубку. Кряквин возбужденно походил, походил по номеру, сбросил рубашку и прошел в ванную. Долго мылся, отдуваясь и фыркая, холодной водой. Достал из шкафчика свежую рубаху, причесался. Завалился на кровать.

Ксения Павловна лихорадочно переоделась. Белье… чулки… джинсовую, удлиненную, колоколом, юбку… Белый, весь испечатанный какими-то диковинными автомобилями прошлого века, батник-рубашку… Туфли… Когда в спальню вошел Иван Андреевич, она уже причесывалась возле зеркала, держа губами шпильки. Он посмотрел на ее порывистые, нервные движения и спросил:

— Далеко ли путь держим?

Она не ответила.

Иван Андреевич поднял с пола сброшенный Ксенией Павловной мокрый лифчик и повесил его на спинку кровати.

— Повторяем вопрос, — сказал он с усмешкой. — Далеко ли собрались?

Ксения Павловна видела в зеркало лицо Ивана Андреевича. Боковой свет торшера освещал только одну половину его. От этого лицо мужа показалось ей еще более старым и неприятным. Особенно неприятно смотрелась сейчас крупная бородавка на слегка раздвоенном, ровно подрубленном подбородке. Само лицо тоже ничего хорошего: одутловатое, с морщинами… И волосенки, реденькие, зализанные назад…

А Иван Андреевич видел сытое, стройно-тугое тело жены, ноги… рельефно обтянутый юбкой зад, покатые плечи… красиво закручивающийся на затылке глянцево-светлый комок волос…

— Ты что, дала обет молчания? — Он подошел к ней.

Ксения Павловна выдернула из губ последнюю шпильку, утопила ее в волосы и резко повернулась к Ивану Андреевичу:

— Ты… сволочь, Михеев!

Он опустил веки.

— Та-ак.

— Я ненавижу тебя! Ты мерзок, гадок, противен… мне! — жарко дышала, выкрикивая эти слова, Ксения Павловна. — Я все слышала, как ты продавал Кряквина… Я не знала, что ты такой мерзавец!.. Не подходи ко мне!.. Я еду сейчас к Алексею Егоровичу, понял? И я все расскажу ему, все-о!..

— Все? — не открывая глаз, тихо спросил Михеев.

— Все, все! — крикнула Ксения Павловна.

— И я тебе говорю теперь все.

— Что-о?! — оскалила белые зубы Ксения Павловна.

— Все. Уходи… А не то я тебя ударю… — перешел на свистящий шепот Иван Андреевич. Он открыл глаза, глядя на нее в упор, и Ксения Павловна попятилась от него… Черные, расширенные до предела зрачки Ивана Андреевича так и лучились багряным, донным светом ярости.

Дверь открылась без стука, только металлически звякнула рукоять, и на пороге кряквинского номера возникла невысокого роста, стройная женщина. Может быть, оттого, что одета она была в джинсовые брюки и замшевую потертую куртку, возраст ее сразу не ощущался. Седые волосы — мужской стрижкой, изрезанное глубокими морщинами лицо. Очень, чересчур даже, резкие черты…

Она стремительно вошла в номер, огляделась, коротко бросила:

— Здравствуй… — и тут же не спросила, а скомандовала: — Коньяк?

— Все в портфеле… — кивнул Кряквин на кресло. — Хозяйничай.

— Прекрасно. У тебя душно. Я скину эту жамшу… — Она нарочно исковеркала последнее слово.

— Да будь как у себя дома.

— Уж постараюсь, мой милый… — съехидничала она. — Кстати… я же не одна. Там к тебе еще один экземпляр. За дверью… в сюрпризы играется.

— Кто там еще, мать? — Кряквин откинул дверь и увидел сияющего Николая. Он был весь в белом: в белых брюках, белой тенниске, в белой кепочке и в массивных, с широкими черными стеклами очках.

— А-а… — обрадовался Кряквин. — Кого я вижу! Звезда экрана, герой дня, святой отец… Заходи, заходи, деточка. На тебя аж больно смотреть… Садись!

— Я буквально на минуту, Алексей… Честное слово. Тороплюсь. Как говорят ассистенты режиссеров — время, которое у вас есть, это деньги, которых у нас нет… Меня ждет режиссер. Здесь, на восьмом этаже. Я же к матери подъехал попрощаться, а она как раз к тебе навострилась. Вишь, как удачно вышло?..

— Вам наливать? — спросила мать.

— Я пас, — покачал головой Кряквин.

— Я тоже… грамм сорок, — улыбнулся Николай.

— Слава богу, хоть один не отказывается. А еще туда же, в мужики… Народишь вот таких вот уродов на свою голову. Держи, Фернандель… — Она протянула Николаю стакан. — За встречу! — выпила и как-то сразу успокоилась. Закурила.

— Куда так спешишь, Колька? Посидел бы хоть малость… — предложил Кряквин.

— Не-е… Дел куча! Зашел обняться. Завтра за кордон… Привет из Парижа!

— О-ого…

— А как же! На том стоим… Картинку-то нашу, «Подъем», ну в которой я главный конструктор кораблей… французы решили купить. Вот мы и едем показываться… Повезло! — Николай достал сигарету. Кряквин щелкнул зажигалкой, поднес было… Но Николай, подмигнув ему, вынул свою. Улыбчиво переглянулись.

— Махнемся? — сказал Николай.

— Не глядя?

— Не глядя.

— Давай. Махнулись.

— Ну-с, дамы и господа, я пошел. Пока, Алексей. Гони план, досрочно выполняй и перевыполняй. Привет Полярску… Городок мне понравился. Природой и женщинами. У-у и горячие у вас там северяночки! — Они обнялись и крепко расцеловались. — Что тебе из Парижа доставить? Заказывай…

Кряквин задумался.

— А правда…

— Что?

Кряквину вдруг захотелось, чтобы Николай зашел к Анне… Визитная карточка до сих пор лежала в его бумажнике.

— Да, ладно… — махнул он рукой.

— Шерше ля фам? — подмигнул Николай.

— Иди, иди…

— А я тебе тоже хотел одну вещь рассказать… Про Полярск. Но… раз ты такая темнила — не расскажу. Тайну свято сохраню, понял? А история, скажу я вам, граждане и гражданочки!.. Неповторимая! До свидания, мама.

— Бывай, бывай, Абрикосов… — кивнула из кресла мать.

— Салуд, камарадэ! — поднял кулак Николай. — Но Мопассан, как сказала одна знакомая… — Он вышел из номера.

Мать внимательно посмотрела на Кряквина:

— Чем недоволен? Факты на лице…

— Устал, мать. Шибко устал, понимаешь? Но да ничего… Успеем, наговоримся. Как ты-то живешь?

— Как видишь… «А годы летят, наши годы как птицы летят…» — хрипловато пропела она и вздохнула: — Звали нынче на Памир. Большая экспедиция… Не поехала. Барахлит иногда вот здесь… — Она ткнула пальцем в сердце.

Светлая рубашка-кофточка странно деформировала ее возраст, то увеличивая его, то уменьшая.

— А ты здесь надолго?

— Послезавтра назад…

— Как Варвара?

— Ничего… Помаленьку.

— Понятно. В принципе-то я в курсе. Колька рассказывал. Вот уж баламут!.. Черт-те что! Гоняет по свету, как этот… Ты не на этом ли активе был? Я по радио слышала…

— На этом, на этом… — Кряквин встал с кровати и пересел на кресло напротив матери.

— Я тебя нынче во сне видала. Маленьким… Это, говорят, к неприятности.

— Сон в руку, — улыбнулся Кряквин.

— Рассказывай. — Она снова чуть-чуть плеснула в стакан и выпила.

— Не вредно? — Кряквин кивнул на бутылку.

Мать хмыкнула.

— Вот когда до семидесяти дотянешь — поймешь… Он мне валидол заменяет. Так для чего позвал?

— Соскучился…

— Врешь. Варька-то ведь, поди, опять не велела?

— Не велела.

— Я знаю… Мы, бабы, величины постоянные. Что уж втемяшится — колом не вышибешь.