Два князя — два разных взгляда на честь, власть, любовь:
Пожил бы я всласть.
Ведь на то и власть, —
говорит Владимир Галицкий.
А для Игоря быть князем — значит служить русской земле, охранять ее, бороться с ее врагами.
Игорь — это воплощение идеи патриотического долга, героизма, воплощение чести.
С честью пасть иль врагов победить
И с честью вернуться.
А Галицкий совсем по-другому понимает значение слова «честь»:
Только б мне дождаться чести,
На Путивле князем сести,
Я б не стал тужить,
Я бы знал, как жить.
От чести пасть за родину Владимир Галицкий предпочел бы отказаться. Этот циничный «гамен» — «скверный мальчишка» — нужен был Бородину, чтобы оттенить характер Игоря, его мужество, его верность отечеству.
Но Игорю противопоставлен не только Владимир Галицкий. Еще ярче и значительнее контраст между русским князем и половецким ханом, образ которого также был создан Бородиным еще до того, как вырисовался образ Игоря. Так художник, накладывая тени, выделяет ими то, что должно стать самым светлым и ярким в картине.
Льстивыми речами и обещаниями искушает русского князя Кончак. Он предлагает Игорю все, что ему самому кажется желанным.
Все соблазны проходят перед Игорем. Страстные, томные песни и пляски невольниц зовут его к наслаждению.
— Если хочешь, любую из них выбирай, —
говорит хан.
Он предлагает князю свою дружбу:
Ах, не врагом бы твоим
А союзником верным,
А другом надежным,
А братом твоим
Мне хотелось бы быть, — ты поверь мне
Хан властолюбив. Для него власть — это господство над порабощенными. И он обещает Игорю разделить с ним это господство:
Как два барса, рыскали бы вместе,
Кровью вражьей вместе упивались
И всех в страхе держали под пятой,
Чуть что, — так на кол или голову долой.
В этой сжатой формуле весь Кончак.
Бородин, как ученый, сопоставляет в своем произведении три возможных взгляда на власть: власть для служения народу и родине (Игорь), власть, чтобы всех держать «в страхе под пятой» (Кончак), власть для того, чтобы «жить всласть» (Владимир Галицкий).
Мог ли Игорь принять предложение Кончака? Он и желанную свободу не взял из рук хана, потому что это было бы изменой родине. Ведь обещая ему свободу, Кончак поставил свои условия:
Дай только слово мне, что на меня
Меча ты не поднимешь.
Будь Игорь таким же коварным хищником, как Кончак, он дал бы слово — и нарушил его. Но он честен и прям, даже когда имеет дело с врагом.
Он отвечает:
Лишь только дай ты мне свободу,
Полки я снова соберу
И на тебя ударю вновь.
Он сам добывает себе свободу, чтобы спасти Русь и сломить ее врагов.
Когда Бородин изучал в лаборатории новое вещество, он действовал на него реактивами, чтобы узнать его свойства. Работая над образами в опере, он тоже заставляет своих героев вступать во взаимодействие для того, чтобы они при этом лучше и ярче проявили себя. Он испытывает Игоря Кончаком, как золото пробуют кислотой. И так же точно моральная высота Ярославны выявляется с особенной силой в разговоре с Владимиром Галицким.
В каждой из таких сцен для Бородина главное — не развертывание драматического сюжета, а яркий, контрастно-четкий показ образов.
Мусоргский писал поэту Голенищеву-Кутузову: «Да, бишь, находился у Л. И. Шестаковой… Бородин показывал фрагменты из «Игоря», — много настоящего. Ты, говорят, скоро приедешь, стало быть, лучше объясниться при свидании… В амальгаме, очень симпатичной, драматического творчества Бородина сидит лекция: ты, как художник, ее почуешь мигом. Ты меня, надеюсь, понял: Бородин приказывает своим героям резюмировать из столкновения фактов, случайностей — как хочешь, все равно. При всей симпатичности сочинения слушателю нет вывода…»
Научная четкость и наглядность в изображении героев были правильно подмечены Мусоргским. Но было ли это недостатком оперы?
Нет, в этом была ее сила. Бородин-ученый и Бородин-художник в ней неразделимы. «Князь Игорь» — это не амальгама науки и искусства, а их органическое единство.
Обобщение у Бородина нигде не переходит в отвлеченность. Он мыслит в масштабе веков и народов и в то же время видит душу каждого отдельного человека. Его герои при всей их монументальности и четкости контуров остаются живыми людьми.
Это не бронза, а кровь и плоть.
Разве не доходит до нас плач Ярославны? Героизм Игоря только подчеркивается тем, что он способен на чувства, свойственные каждому человеку:
Этот тяжелый вздох, повторенный оркестром, находит отклик в сердцах слушателей.
И в то же время Бородин умеет вызвать и смех, противопоставляя комическое трагическому.
Героизм воинов, готовых честно за родину голову сложить, кажется еще выше, когда мы видим Скулу и Ерошку, смешных и трусливых людей, которые отстают от выступающего в поход войска, потому что «боязно: убьют, гляди». Они ищут службу по себе у князя Галицкого: «Там и сытно, и пьяно, и целы будем».
У Стасова в сценарии нет Скулы и Ерошки. Введя их в число действующих лиц, Бородин сделал оперу еще более жизненной, правдивой. Он и туг следовал не только художественной, но и исторической правде.
В летописи говорится о воинах из племени ковуев, которые входили в состав черниговского отряда. (Ковуи были когда-то кочевниками, но потом обрусели и переменили кочевой образ жизни на оседлый.) Во время решающей битвы они одни из всего русского войска обратились в бегство.
В бумагах Бородина есть запись: «Скула и Ерошка — из возмятошившихся ковуев черниговских Ольстина Олексича, бежавших с поля сражения. Пристали естественно к Владимиру Галицкому оба ковуи».
Но Скула и Ерошка понадобились Бородину не только для исторической правды и не только как контраст к образам героев. Они нужны были ему и для того, чтобы сделать более ярким и многогранным музыкальное содержание оперы.
Ведь древнерусская музыка воплощалась не только в героических песнях таких певцов, как Боян, но и в сатирических песенках скоморохов.
Шутки и прибаутки скоморохов придают опере еще более реалистический характер:
Все это дало возможность Бородину показать далекое прошлое так, чтобы оно казалось нам живым и близким…
* * *
Солнцу красному — слава,
Слава в небе! У нас
Князю Игорю слава,
Слава у нас на Руси!
Этот хор во славу князя Игоря, выступающего с войском в поход против половцев, Бородин написал для последнего действия оперы.
Но потом он перенес его в пролог, которого не было в стасовском сценарии.
Такое изменение плана, казалось, не вносило ничего нового: это была только перестановка. Но достаточно было переставить хор из последнего действия в пролог, чтобы вся опера зазвучала иначе. Ведь теперь с самого же начала на сцену выходил народ.
