— Не беспокойтесь, Юрий Николаевич, мы без работы не останемся. И вообще, это отдаленная перспектива... Вернемся к сегодняшнему дню. Как говаривал этот самый принц датский — быть или не быть? Жить или умереть? Да или нет?

Юрий молчал.

— Да или нет? — повторил Нестеренко, с любопытством глядя на Ключевского.

— Я не гожусь для этого. Просто не гожусь. Меня сразу заподозрят и как-нибудь подстерегут ночью, прибьют, удушат.

— Вы отказываетесь из-за страха, или есть еще какая-нибудь причина?

— Из-за страха. Вернее, из-за своей неспособности к этому делу.

— Вы преувеличиваете опасность. Мы с вами будем работать очень осторожно, комар носа не подточит.

— Вам легко так говорить, пан переводчик, вам ничто не угрожает, а я уже испытал... Меня уже пытались удушить и утопить в сортире, когда я одним из первых записался в ремонтники.

Переводчик впился взглядом в лицо Юрия.

— Ты знаешь, кто это хотел сделать?

— Нет.

— Кого-нибудь подозреваешь, догадываешься?

— Нет.

— Врешь! Откуда тебе известно, что у кого-то было такое намеренье?

— Душили ночью на нарах, насилу отбился. Горло так намяли, исцарапали, что слово сказать трудно было.

Нестеренко казался разочарованным. Он критически оглядел фигуру Юрия, посвистел, посвистел, раздумывая над чем-то, и заявил твердо, жестко выговаривая каждое слово:

— Я полагал, Чарли, что разговариваю с умным человеком, и поэтому не прибегал к угрозам. Но ты хитришь, обманываешь меня. Так вот, знай правило нашего коменданта: если кому-нибудь из пленных предлагают сотрудничать с немцами, а он, дурак такой, отказывается, то его без задержки отправляют на тот свет.

— Укольчики? — почтительно осведомился Юрий. И побледнел — он переступил грань.

Нестеренко даже ахнул от изумления.

— По роже захотел? Свинья! С ним как с человеком, а он... ехидничает. Не обязательно укол. У старост есть дубинки, конвойные пристрелят по дороге в карьер или в самом карьере. А то посадят тебя, раба божьего, в карцер. Сейчас стало строже: пол-литра воды в сутки — и все. Подержат дней пять — и труп. Не думай, что это моя воля. Я должен доложить коменданту, каков результат нашего с тобой разговора, а уж он решит, каким способом тебя отблагодарить. Можешь слово отблагодарить взять в кавычки.

Ключевский улавливал в поведении Нестеренко что-то странное, ненатуральное, но никак не мог определить, что именно вызывает у него такое ощущение. Наконец понял: Нестеренко сам по себе насквозь фальшив, это и есть его сущность. Как же поступить, чтобы отделаться от этого опасного человека?

— Так что ты должен понять...

Тут Нестеренко заметил, что Чарли, этот жалкий Чарли, не слушает его, смотрит куда-то в сторону, думает о чем-то своем — глаза стали пустыми, прикрывающие их пушистые ресницы вздрагивают.

Действительно, Юрий решал для себя важный вопрос — не следует ли ему для пользы дела дать согласие Нестеренко и в качестве вновь завербованного агента поводить его за нос. Ведь не побоялся же он принять на себя позорное клеймо, когда одним из первых согласился пойти в ремонтники. Нет, тогда все же было легче... Какой гад этот Нестеренко.

— Ну так что, Чарли? — Голос переводчика звучал как бы издалека. — Быть или не быть?

Юрий очнулся от своих мыслей, тяжело вздохнул, поднял глаза на переводчика.

— Вы можете дать мне месячный испытательный срок?

— Другой разговор, Юрий Николаевич! Я рад, что здравый смысл победил предрассудки. Но месяца многовато. Хватит вам и двух недель.

— Месячный! — уперся Ключевский.

— Месяц, две недели... Что это меняет? Почему такой срок?

— Я не хочу, чтобы меня сразу же разоблачили, мне нужно втереться в доверие, обзавестись приятелями.

— Хорошо — месяц... Но вы должны будете зафиксировать на бумаге свое согласие сотрудничать с нами. Чистая формальность, но так заведено. Я уже заготовил текст, вам нужно переписать и поставить свою подпись. Фамилию и свою новую, известную только нам, кличку. Пожалуйста.

Нестеренко протянул Юрию сложенный вчетверо листок. Ключевский, стиснув зубы, с тоской и страхом смотрел на бумагу, у скул резко обозначились желваки. И вдруг он просиял своей мягкой, беззащитной улыбкой.

— Не надо. Я думаю, это будет преждевременным, господин Нестеренко. Понимаете, это будет висеть надо мной, как дамоклов меч. Мне нужен месяц. Через месяц мы устраиваем свиданне, и я уверен, что явлюсь к вам не с пустыми руками. Тогда-то и подпишем обязательство. Да, да, господин Нестеренко, я буду хорошим информатором для вас. Не сомневайтесь. Только не надо меня торопить.

— А дополнительный паек, гонорар, так сказать? — спросил переводчик и щелкнул пальцем по листику. — Если не будет соблюдена эта формальность, я не могу зачислить вас на дополнительное питание. Вы же знаете, какие немцы педанты.

— Ничего, потерплю... — после непродолжительного колебания сказал Юрий. — Вы только, если это в ваших силах, чаще посылайте меня на легкие работы. Там пленные чувствуют себя свободней, и можно будет вызвать кого-нибудь на откровенность.

Нестеренко слушал, не спуская глаз с Ключевского.

— Мне кажется, вы лукавите, Юрий Николаевич.

— Нет.

— Смотрите, если задумали что... Такие номера у нас не проходят.

— Вы будете мной довольны, господин Нестеренко, — устало и грустно произнес Юрий. — Раз я решился... Я сумею влезть в душу многим. Только не подгоняйте. Месячный срок. Если у меня появится что-нибудь раньше, я подам вам знак.

— Хорошо. Я верю вам, Юрий Николаевич, — прочувствованно сказал переводчик. — Это вам маленький подарок лично от меня, в виде аванса. Гонорар так сказать.

Нестеренко вынул из кармана несколько серых галет и сунул их в руку Ключевскому. Юрий смутился, покраснел, но тут же его лицо стало строгим, он осторожно завернул галеты в тряпку.

— Спасибо.

— Бегите и получайте ваш обед.

Повар обругал Чарли за опоздание и, наклонив бак, шаркая по днищу черпаком, наполнил котелок жиденькой баландой почти доверху, добавил туда две ложки пшенной каши — лопай, доходяга, рой веселым копытом землю...

Язь и Корень встретились снова. Почти одновременно вышли из уборной и оказались рядом у умывальника.

— Чарли чист. Но, видимо, склонен к наивным авантюрам.

— Я знаю. Приходил он ко мне. Все рассказал...

— Возможно, игра, все-таки? Тонкая, ажурная...

— Нет. Полностью доверяю.

— Сказал что-нибудь? Раскрылся?

— Да. Отчаянное дело. Даже голова кружится.

— Чувствую по тебе... А конкретней?

— Не могу, Корень.

— Ты что, спятил? Мне не доверяешь?

— Слово дал.

— Тогда, тогда... Тогда пошел ты с этим авантюристом, знаешь, куда?

— Пойду. Только вы передадите под мою команду Семена. Полностью. Чтобы никто другой его не касался.

— Копеечные заговорщики. Себя угробить решили, и Семена им подавай. Нет, этого не будет, брат.

— Дашь.

— Ты знаешь, это не я один решаю.

— Докажи им. Чего мы ждем, на что надеемся? Какие у нас планы? Конспирация, пароли, своей тени боимся. А каждый день люди гибнут.

— Не шуми, Язь.

— Передай комитету мою просьбу, требование, условие: я действую самостоятельно, Семен с завтрашнего дня полностью и беспрекословно подчиняется мне, в каждом бараке создается небольшая боевая группа из особо надежных людей, план Чарли раскрою тебе через две-три недели, когда все будет подготовлено. Чарли — нет, есть — Сокол.

— Тогда уж лучше — Соловей. Заворожил тебя своей песней...

— Пусть будет Соловей. Завтра жду решения комитета. Не согласитесь с моим требованием — уйду в секту к баптистам, тут есть такая, действует... У меня все.

— Не знал я, что ты, Язь, такой рисковый. Осторожничал...

— Ну, и трусом не был. Всему — время и мера.

— Добро. Завтра будешь знать наше решение. Я — за.

— Тогда разбежались. Я первый.

В барак вошли через разные двери. Их редко видели вместе.