— Нет, нет и нет! — Фонарщик рассердился. — Меф, ты не хочешь понять меня. Да, я творю для людей, да, я творю для себя. Но это лишь поступательное движение в достижении великой цели.

— Любопытно, — равнодушно протянул Сатана. — В чем же твоя цель?

— Я, как и ты, живу тем, что ищу. А что ищу, я и сам не знаю. А знай, мои поиски потеряли бы смысл. Это подобно любви. Когда любишь женщину просто за то, что она есть, а если вдруг случится осознать те ее качества, что вызвали чувство, любовь безвозвратно уходит.

— Экселлент! — воскликнул Сатана. — Я обязательно должен записать эту фразу!

— Перестань шутить, Меф!

— А я и не шучу.

Сатана и впрямь был серьезен. Фонарщик понял это. Он успокоился и, сделав глоток, продолжал:

— Я живу в этом мире сам не знаю ради чего. Кто–то находит смысл в моем существовании, ведь я дарю людям свет и тепло. Другие полагают, что мной движет страсть к деньгам. Думаю, остались и такие, что подобно мне не разучились любоваться звездным небом, и им тоскливо, когда гаснут звезды. Четвертые думают как–то иначе. И все они неправы. Я и сам не знаю, ради чего делаю все это. Порой мне кажется — лишь ради того, чтоб утолить честолюбие, порой я мечтаю увидеть счастливую улыбку на лице ребенка. Но и это совсем не то. Я мечтаю создать звезду. Только не говори мне о комплексе творца! Это будет необычная звезда, совсем небольшая и неприметная, совсем некрасивая и даже уродливая, но это будет моя звезда; звезда, которую я создал только для себя. И эта звезда будет жить вечно, потому что я останусь с ней. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, — с оттенком легкой грусти произнес Сатана. — Да, мой Маленький принц. Я понимаю тебя. Этот мир полностью в твоей власти, ты владычествуешь над ним в большей мере, чем я или Творец, но тебе одиноко в нем. Он слишком велик для тебя, как бушующий океан безбрежен для крохотной лодки. И ты ищешь свой уголок, который принадлежал бы только тебе и никому больше. Ты хочешь спрятаться от мира, ты хочешь спрятаться от себя. И ты единственный, кто в состоянии сделать это. Я завидую тебе. — Сатана вздохнул. — Я бы мечтал поселиться на звезде, которую ты создаешь для себя, но увы…

— Хочешь, я подарю ее тебе? — воскликнул Фонарщик.

— Нет.

— Я подарю! Ведь на следующий день после того, как я создам ее, ко мне придет смерть. И тогда эта звезда твоя!

— Я не могу принять твой дар, и не потому, что это слишком много для меня. Хотя это и впрямь слишком много. Мир несовершенен. Что будет с ним, когда исчезнет зло? Абсолютное добро ведет к разрушению. Мне нельзя уходить на покой. И потому я никогда не ступлю на твою звезду. И даже не взгляну на нее!

— Почему? — В голосе Фонарщика звучала пьяная обида. — Она будет прекрасна!

— Не сомневаюсь. — Сатана хитро улыбнулся. — Я знаю тебя, Шер, и уверен, что ты не возьмешься за создание своей звезды до тех пор, пока не убедишься в том, что я буду плясать на ней огненный канкан в день твоей тризны. Я прав, Шер?

— Да. И что?

— Ничего. Просто я не любитель глазеть на звезды, пусть даже самые прекрасные. Вот так–то, Шер!

Сатана насладился недоумением на лице Фонарщика, обескураженного столь неожиданным признанием, и расхохотался.

— Шер, — выдавил он, задыхаясь от смеха, — не слушай меня, дурака, я обожаю звезды, но мне претит пить в одиночку!

Фонарщик понял, что Сатана желает ему долгой жизни, и присоединился к хохоту гостя. Ведь жить ему оставалось всего два дня.

А звездолет плыл меж сверкающих огненных цветков к созвездию Медузы.

Фонарщик уже знал, что этой встрече суждено стать последней, но он не думал, что все закончится таким Образом.

— Дирк, я устала.

Она прошептала эти слова и повернула к нему свое лицо, действительно уставшее и постаревшее. Ее глаза были подернуты тусклой пленкой, словно прятались от мира. Фонарщик помнил это лицо юным и прекрасным, а глаза в те годы светились таинственным изумрудным светом. Он безумно любил эти глаза и тосковал, когда не видел их долго. Он любил ее всю, такую нежную и желанную. Ее голос, руки, волосы, легкую походку, ее смех, немного ломкий и оттого казавшийся больным, беззащитным. Этот смех… Он и обратил на нее внимание именно из–за смеха. Они проводили время в одной компании, и Дирк окликнул девушку, совсем незнакомую тогда; окликнул по ошибке другим именем. Несмотря на это, она поняла, что неуклюжий парень с большой стриженой головой обращается именно к ней, и обернулась, а заметив смущение осознавшего свою ошибку Дирка, рассмеялась. Смех походил на звон серебряного колокольчика, расколотого крохотной трещинкой. Тонкий, чуть дребезжащий. Подобный звук издает приглушенная пальцем гитарная струна.

С тех пор они были вместе. Это вышло не сразу, но как–то само собой. Они были очень непохожи друг на друга, быть может, они были самой неподходящей парой из всех, когда–либо существовавших, но тем не менее они удивительно легко уживались друг с другом. Они умели молчать и умели говорить, обижались и легко мирились. В отношении размолвок Дирк проявил себя гениальным прагматиком. Он предложил установить очередность в определении вины. Если размолвка случалась в нечетный день, виновником ее считался Дирк, и просить прощения надлежало ему, в нечетный с извинениями приходила Хельга.

Высшее проявление джентльменства с моей стороны! — смеясь, сказал Дирк, когда они скрепляли поцелуем этот договор. — Я беру на себя семь лишних дней!

И Дирк не бахвалился, ведь все тридцать первые дни семи длинных месяцев были отнесены на его счет.

Но так вышло, что им почти не приходилось ссориться, а если вдруг и приключалось нечто, бросавшее черную тень, то примирения искали оба. Когда Дирк научился зажигать звезды и стал Фонарщиком, Хельга безропотно приняла новую жизнь. С тех пор они больше не имели собственного дома. Точнее, их было множество, сотни и тысячи, от скромных бунгало до почти дворцов, но ни один не стал родным. Не успевала Хельга распаковать вещи, как следовал новый переезд. И нужно было привыкать к новой обстановке, новым людям, новому небу.

За пятнадцать лет, прожитых вместе, они потеряли не одну сотню созвездий. Они растеряли всех друзей и не приобрели новых. Они так и не завели ребенка. Хотя Дирк и настаивал, Хельга не захотела этого.

— Я не хочу обрекать нашего малыша на судьбу вечного странника, — сказала она.

Впрочем, им было хорошо и вдвоем. Породив очередную звезду, Дирк возвращался домой, где его ждал ужин, если был вечер, или завтрак, если наступило утро. Уставший и счастливый, он неторопливо ел, рассказывая о новорожденной, а Хельга, подперев ладошкой подбородок, терпеливо слушала. Ладошка была маленькая, розовая и сильная. Как и сама Хельга.

Потом она убирала со стола, а Дирк занавешивал окна в спальне, если было светло. Хельга включала музыку, негромкую и плавную, и снимала халат. Она делала это неторопливо, быть может, не без тайного сладострастия, однако в ее движениях не было той пошлости, что сопровождает выступления стриптизерш. Она заводила Дирка, но делала это тонко, не переходя грань к скотскому.

Дирк умел ценить это. Он брал возлюбленную на руки и нежно касался губами острого розового соска, венчавшего маленькую грудь. А потом начиналось таинство любви, слишком личное, чтобы говорить о нем вслух.

Еще они любили гулять по летнему лесу, особенно в солнечный день, когда яркие лучи пронзают зелень и рисуют причудливые узоры на примятой траве. Они бродили по едва приметным тропинкам, а потом Хельга непременно сплетала венок и водружала его на голову Дирка. Если попадалась река, они купались. Дирк любил плавать. Загребая горстями воду, он воображал, что рассекает безбрежную гладь космоса. Дирк набирал полную грудь воздуха и нырял — на самое дно, где били холодные ключи и начинало трезвонить в ушах. А потом он возвращался к берегу, где Хельга плескала в него водой, весело хохоча каждый раз, когда брызги попадали Дирку в лицо. Вдоволь накупавшись, они ложились на траву, подставляя тела теплым лучам. И влажная кожа чуть бесстыдно блестела на солнце.