А теперь об ограничениях, которые ставит, якобы, наука воображению писателя-фантаста. Откровенно говоря, мы плохо себе представляем, что это могут быть за ограничения. В произведении реалистической фантастики демоны и ведьмы могут разгуливать по городу, может нарушаться второй закон термодинамики, и Иисус Христос может вторично спуститься на грешную Землю. Каждому непредубежденному читателю будет ясно, что это лишь художественный прием, что он понадобился автору, чтобы подчеркнуть какую-то мысль или оттенить некую черту человека (или человечества). Никому и в голову не придет мысль о нарушении суверенных прав Ее Величества Науки. Что же касается фантастики научной, то своеобразие нынешней ситуации в естествознании заключается как раз в том, что современная наука с невиданным благодушием и терпимостью относится к любой игре воображения. Ведь и само развитие науки сделалось ныне невозможным без «достаточно сумасшедших гипотез» и мозговых атак. Древние мифы и сказки буквально у нас на глазах превратились в реальность: ковер-самолет — в Ту-144; сапоги-скороходы — в скоростные автомобили и поезда; чудо-зеркальце — в телевизор; гусли-самогуды — в транзистор. На очереди — живая и мертвая вода; гомункулус; скатерть-самобранка. Ошеломляющий темп этого процесса, во-первых, породил интуитивное ощущение всемогущества науки, абсолютности возможного и относительности невозможного, а во-вторых, выбросил в сферу интеллектуального потребления сырую массу идей, догадок, предположений, которые можно было бы квалифицировать как мифы нового времени, если бы не подсознательная восторженная уверенность, что все это возможно — и мыслящие машины, и небелковая жизнь, и негуманоидный разум, и фотонные звездолеты, и покорение видимой Вселенной за время одной человеческой жизни. Древние мифы изобретались сказочниками, новые мифы изобретаются учеными и сказочниками-фантастами. Слишком широк сегодня фронт вторжения науки в неизвестное, слишком много сегодня существует гипотез, о которых наука может сказать только: «Это не противоречит основным законам», слишком сильна интуитивная убежденность в том, что невозможное сегодня обязательно станет завтра возможным. Именно поэтому и странно слышать об ограничениях, которые ставит наука, наука, всячески поощряющая фантазию, не способная существовать и двигаться вперед без самой сумасшедшей фантазии. Мы даже рискнули бы высказать предположение, что сегодня как никогда трудно сформулировать такую гипотезу, о которой современная наука со всей определенностью и без всяких оговорок могла бы сказать: «Нет, это невозможно. Это наверняка неверно». Нам трудно представить себе даже чисто теоретически, каким образом современный мало-мальски грамотный научный фантаст может в своем произведении войти в ЯВНОЕ ЗАВЕДОМОЕ противоречие с современной наукой. Конечно, речь идет только о сумасшедших идеях и гипотезах. Существует стройное и величественное здание достоверных фактов и обоснованных теорий, разрушать которое по произволу не рекомендуется никому из научных фантастов, если он не хочет прослыть безграмотным дилетантом. А у нас и за рубежом, к сожалению, еще немало писателей, у которых герои, «проникнув в созвездие Андромеды, достигают чужой галактики, постарев всего на двадцать световых лет». Так что можно сказать, что наука действительно ограничивает писателя, но она ограничивает его, так сказать, «снизу», ограничивает областью достоверно известного. Но это ведь не есть ограничение воображения, это — ограничение безграмотности.

2. Критики, вероятно, в зависимости от индивидуальных пристрастий, подчеркивают в фантастике разные ее стороны, которые, по-моему, не противоречат друг другу. Одни — ее реалистические основания: фантастика — увеличительное стекло, наложенное на современную действительность. Другие — ее романтический, вопрошающий пафос: для них фантастика приближается к сказке, сочиненной не первобытным охотником, а современным ученым, инженером, социологом. Какие качества фантастики больше всего привлекают лично вас?

Мы уже не раз отвечали на этот вопрос, а потому нам придется повторяться. В фантастике нас привлекает прежде всего то, что она является идеальным и пока единственным литературным орудием, позволяющим подобраться к важнейшей проблеме сегодняшнего дня. Такой проблемой является будущее и его вторжение в настоящее. Безвозвратно ушло время, когда будущее казалось чем-то условным, неопределенным, оно перестало неясно маячить за далекими горизонтами, оно придвинулось вплотную и уже запускает свои щупальца в недра настоящего. Стало невозможно жить и работать ради будущего, а умереть в настоящем. Семена, посеянные утром нашей жизни, восходят теперь даже не к нашей старости, не вечером, а в полдень. Столкновение с иными цивилизациями, генетическая революция, Великий Потоп информации, День Страшного Суда — ядерная война, — всё это стало реальным фактором жизни одного поколения. Ситуация совершенно новая, прежде неизвестная человечеству, не исследованная ни наукой, ни литературой. И поскольку речь идет о литературе, заниматься этой проблемой пока может только фантастика. И только она этой проблемой и занимается.

3. Рэй Брэдбери как-то сказал, что в девяти из десяти фантастов, внимательно всмотревшись, вы непременно обнаружите моралиста. Вам, судя по всему, тоже не чужда эта ее морализаторская роль. Но при таком подходе фантазия нередко сковывается заранее придуманной схемой, в лирическом чувстве, даже вполне искреннем, появляется нажим, оттенок «показательности». Встречаете ли Вы в своей работе такого рода затруднения?

Нет, пожалуй, не встречаем. В процессе работы мы создаем и рассматриваем различные варианты обществ, различные варианты будущего, словом — различные миры. Мы конструируем эти миры по законам, вытекающим из существа стоящей перед нами литературной задачи, по законам, не имеющим, как правило, отношения к понятиям «хорошо-плохо». И уже только потом, когда мир уже построен, мы действительно зачастую оцениваем его, «наводим на него мораль» с точки зрения настоящего или с точки зрения идеального мира, как мы его себе представляем. Брэдбери, вероятно, прав. Большинство фантастов занимается конструированием миров, а когда мир построен, трудно удержаться и не оценить его. Да и зачем удерживаться?

4. В современной фантастике очень часто и очень резко разделяются сюжет, приключения, действие, с одной стороны, и философская концепция. Вообще фантастика сегодня все больше претендует на философичность. Но гармоническое совпадение концепции и действия не так уж часты. Вероятно, очень трудно найти сюжет, который одновременно содержал бы и концепцию, был ею. Некоторые Ваши произведения («Попытка к бегству», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу» и др.) в этом смысле построены очень искусно. Тут, видимо, важен сам путь поиска. Интересно было бы услышать, как формируется Ваш замысел, как идет работа, короче, как Вы сводите концы с концами?

5. Продолжение предыдущего вопроса: в начале работы что для Вас главное — занимательная ситуация, происшествие с возможностью фантастической его интерпретации, мелькнувшая сцена или логическая модель, наметка общей идеи? Что именно больше всего побуждает писать то или иное произведение?

На эти вопросы мы неспособны ответить какой-то единой общей формулой. Каждая новая повесть задумывается, разрабатывается и пишется иначе, чем предыдущая и последующая. Здесь нет единой закономерности, а если и есть, то мы ее не знаем. Достаточно сказать, что между первоначальным замыслом и конечным результатом, как правило, лежит пропасть, до такой степени непреодолимая, что мы сами удивляемся, откуда что взялось. Например: «Попытка к бегству» была задумана как юмористическая (очень смешная) повестушка из развеселой и беззаботной жизни кибернетиков XXIII века; «Трудно быть богом» — как сильно приключенческий роман о столкновении коммунаров-землян с негуманоидной цивилизацией (сплошные загадки и приключения и ошеломительная развязка в конце, когда все разъясняется); «Улитка на склоне» должна была стать очередной повестью о приключениях Горбовского на жуткой планете Пандоре. Впрочем, некоторые закономерности все-таки, вероятно, можно сформулировать. Наверное, половина наших вещей была написана примерно так: выкристаллизовалась идея, наметились герои, более или менее разработан сюжет, готов достаточно подробный план двух-трех начальных глав. И вот, когда мы уже собрались писать или даже уже пишем, уже готовы первые страницы первого черновика, уже вроде бы пошло дело — вдруг выясняется, что нам скучно. Что писать не хочется. Что писать надо не об этом. Что мы занимаемся чепухой. И именно в этот момент, когда один из нас в отчаянии курит за машинкой, а другой в отчаянии курит на диване рядом, именно в этот миг отчаяния, вероятно, и начинается настоящая работа, и из глубин сознания выплывает то, над чем мы подспудно думали последнее время, то, что нас особенно задевало, то, что мешало нам жить, и то, что помогало нам жить, то, что и было настоящей нашей жизнью все последнее время. И когда, подвигаемые отчаянием и творческим бессилием, мы осознаем все это, как-то сами собой всплывают и новые герои, и новые ситуации, и новая форма, и новый сюжет, и мы уже наперебой рассказываем друг другу, каким должен быть мир, в котором мы развернем действие. Не все, конечно, наши вещи написаны так — некоторые (особенно ранние) есть результат последовательной планомерной, далеко наперед рассчитанной работы. Но самые любимые наши повести («Трудно быть богом», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди») появились не из четкого замысла и хорошо разработанного плана, взяли начало не от изящно придуманной ситуации и не от оригинальной логической модели, а как раз вопреки всему этому.