— Ясно.

Мне тоже стало ясно, что остается печатать фантастический номер. А фантастики, привозной и местной, хватало на два. Стало быть, напечатаем два. Рассказы были относительно безобидны. Зато «Сказка»!.. «Сказка о Тройке» — продолжение повести «Понедельник начинается в субботу». На тринадцатый этаж всё того же здания научно-исследовательского института чародейства и волшебства (НИИЧАВО) направилась комиссия во главе с товарищем Вунюковым, узурпировала там власть и, пользуясь Круглой Печатью, творит расправу над разного рода необъяснимыми явлениями. <…>

Я позвонил Ариадне Громовой:

— Слушай, может, убрать откровенное хулиганство — хоть этот эпизод с пионерами, которые пришли приветствовать Вунюкова?

— Не смей ничего убирать. Лучше уж не печатай.

Поразмыслив, я решил, что она права: что могли изменить поправки?

В это время в Иркутск прилетел заместитель редактора журнала «Байкал», мой друг Владимир Бараев, и рассказал, что в Улан-Удэ работает комиссия из двадцати трех человек, разбирается с опубликованием повести «Улитка на склоне» всё тех же Стругацких — путь их пролегал по редакторским трупам.

— А я ставлю в номер «Сказку о Тройке».

— Поздравляю: к тебе тоже приедет комиссия. Держи мою объяснительную — авось пригодится.

Не пригодилась.

Журн.: Тем не менее, история с «Байкалом» служила лишним подтверждением, что со «Сказкой» придется немало повозиться, не так ли? Какие на сей раз вы предприняли шаги, чтобы облегчить ее публикацию, что удалось придумать?

Ю. С.: Ровным счетом ничего. Я ограничился тем, что отправил в отпуск редактора Л. А. Васильеву, отчасти потому, что она действительно изрядно со мной подустала, а в основном потому, что не хотел ее подставлять под удар. Номер я подписал сам, но никаких военных действий не вел: ни с кем не консультировался, не запасался рецензиями, не оказывал никакого давления. По-видимому, это усыпило бдительность руководства издательства и обллита, в общем-то привыкших к тому, что в критических ситуациях главный редактор альманаха, наоборот, проявляет активность. А может быть, те, кто стоял на страже, просто ничего не поняли.

Повесть прошла без сучка и задоринки. В один альманах она не уместилась, и окончание пришлось перенести на следующий номер. Между двумя выпусками был перерыв примерно в два месяца, и я с опасением ждал, что начало повести дойдет до более высокого начальства, последует запрет, и окончание повести не увидит свет. Но этого не произошло. А время шло, я работал над составлением последующих номеров альманаха, всё было спокойно и тихо, но ощущение занесенного топора не проходило, хотя и запряталось в самую глубину.

И только в феврале ночью раздался звонок из Москвы:

— Ваш Антипин получил за тебя в ЦК взбучку, едет в ярости, готовься.

Взбучка, говорят, была получена от секретаря ЦК Демичева. Вопрос предложили рассмотреть на бюро обкома.

Скоро Антипин нас вызвал. Особенно долго почему-то выяснял, откуда известно, что повесть относится к жанру фантастики. Никак его не устраивало, что я и сам фантаст, могу, поди, судить. Нет, это должно быть обозначено в подзаголовке — тогда будет фантастика. А без обозначения — ни в коем случае.

У кого-то в разговоре мелькнуло слово «позиция». Антипин налился кровушкой и почти пропел своим хорошо поставленным баритоном:

— У нас может быть только одна позиция — классовая!

«Интересно, какого класса?» — подумал я, разглядывая выхоленного аппаратного работника.

По моему мнению, умный был человек, но до того заботился, чтобы окружение простило ему немодную там интеллигентность, что сам про нее забывал. А окружение помнило и не прощало, не позволяло прыгнуть выше кресла третьего секретаря, хотя ни в какое сравнение с ним не шло.

Нам сказали, что особых дебатов разводить на бюро не будут.

Сообщение — оценка — решение, всё за 10–15 минут. Познакомили с подготовленными материалами, в общем приемлемыми. У меня за спиной было достигнуто джентльменское соглашение насчет того, чтобы я — и тоже в приемлемой для себя форме — признал допущенную ошибку, после чего дело ограничится строгим выговором с занесением… и я остаюсь в должности. Это было важно, поскольку я понимал, что если уйду, альманах станет другим, а вместе с этим изменится интеллектуальная, духовная жизнь Иркутска, на которую «Ангара» стала оказывать всё возрастающее влияние. Бросать дело не хотелось, особенно в тот момент, когда у альманаха появилась хорошая репутация, он стал популярен и при умелой организации дела мог в самое ближайшее время превратиться в журнал. Первым шагом к этому было нажитое за последний год право включения альманаха во всесоюзный каталог подписки, благодаря чему «Ангара» стала известна всей стране. Словом, что-то там признать, пообещать быть наперед благоразумнее, найти этакую извилистую формулу для меня не составило бы труда: мало ли я за эти два года наловчил?

Журн.: И, тем не менее, всё обернулось иначе. Что же произошло?

Ю. С.: Мы познакомились с материалами для обсуждения на бюро за день перед заседанием. Но за это короткое время что-то произошло, о чем трудно судить, поскольку я не искушен в партийной работе, особенно в тех ее формах, которые были распространены в то время. Во всяком случае, в сообщении по нашему вопросу зазвучали совсем не те характеристики, которые содержались в материалах для бюро. Они носили не только демагогический и ортодоксальный характер, но были оскорблением чести и достоинства авторов повести, моих собратьев по творческому цеху. Этого я уже решительно принять не мог, поскольку не хотел позора на свою голову, но те, кто сидел за длинным столом, еще не знали об этом.

Первый секретарь обкома Н. В. Банников спросил, как я оценил «Сказку о Тройке», когда получил ее для публикации. Я ответил, что оценил произведение как антибюрократическую сатиру в области науки.

— А теперь как оцениваете? — задали мне вопрос в соответствии с намеченным сценарием.

— У меня не было времени изменить свое мнение, — ответил я.

Покаяние не состоялось, члены бюро были вынуждены начать обсуждение, которое длилось добрых полтора — два часа. Их вопросы казались мне странными, они явно гадали — где крамола, которую должны были непременно осудить. Похоже, что никто ничего не понял, хотя перед каждым лежал номер альманаха, исчерканный красным карандашом, — я это видел со своего лобного места. Придирки имели случайный, вымученный характер, иногда злобный, как у второго секретаря по фамилии Кацуба. Нелепая была ситуация: мы говорили на разных языках без переводчика, но с предопределенным результатом. Ни до чего, естественно, не дотолковались, однако хоть внешне разговор наш выглядел прилично. Банников был до того вежлив, что всякий раз, задавая вопрос, вставал с места.

Жутким образом всё переменилось, когда меня сменил главный редактор издательства В. Г. Фридман. Видать, они слишком сдерживали «ндрав», а в зубы наконец попался человек зависимый, из номенклатуры. Перед началом заседания я Фридману сказал, чтобы он не тянул на себя одеяло — валил всё на меня. Однако Владимир Григорьевич доброму совету не последовал, и гордость проявил, и твердость — ну за то и отлилось.

Ему и говорить-то толком не давали.

— Чем вы объясняете свою политическую близорукость?

Фридман начинает:

— Я был загипнотизирован. — Он хотел сказать — известностью, именем братьев Стругацких. Перебили:

— Кем загипнотизирован — Клопом, что ли?

Кто читал повесть, помнит, что есть в ней такой персонаж — говорящий Клоп.

И — новые вопросы. А в заключительном слове Банников выдает уже как вполне установленный факт: «Фридмана загипнотизировал Клоп».

Спустя полгода Фридмана не утвердили в должности как раз по мотиву этого Клопа. Дорого Клоп обошелся издательству: главным редактором Фридман был преотличным.

Легче задышалось лишь во время выступления Антипина: хоть один человек, да понял эту «Сказку о тройке». Не упустил ассоциации с особыми тройками тридцатых годов, не забыл про пионеров, приветствующих товарища Вунюкова, раскрыл нам глаза на то, что фамилия профессора Выбегалло содержит намек на наших выдвиженцев — мне это как-то в голову не пришло.