Курбский готов был прижать своего верного казачка к сердцу. Но избавить его от пристрастного допроса было всего одно средство -- открыться всем присутствующим в своих чувствах к Марусе; а против этого все в нем возмущалось: и себе-то ведь он боялся еще признаться в тех чувствах... Да и дали бы ему еще веру? При перекрестном допросе выведали бы, пожалуй, от него или от Петруся про Биркинскую лазейку в крепость, потребовали бы, чтобы показать им эту лазейку...

"Нет, лучше обо всем молчать!"

А пока он так колебался, гетман повторил адъютанту свое приказание вывести арестанта. Пан Тарло толкнул последнего кулаком в шею.

-- Ну, чего стоишь? Марш!

И дверь затворилась за обоими. Мнишек наклонился к Димитрию и стал с ним шептаться.

-- Обождем, -- произнес со вздохом царевич, пожимая плечами.

До возвращения пава Тарло прошло едва ли более десяти минут; но Курбскому, болевшему душой за своего хлопца, они показались столькими же часами.

-- Ну, что, сознался? -- был первый вопрос Мнишека входящему адъютанту.

Разгоряченное и хмурое лицо пана Тарло еще более омрачилось...

-- Нет, не сознался, -- пробурчал он сквозь зубы. -- Преупрямый мальчишка!

-- Вы обошлись с ним, может быть, чересчур мягко?

-- Какое мягко! Рука у меня устала.

-- Так вы допытывали сами?

-- Сам: все вернее. А он как воды в рот набрал, хоть бы пикнул!

-- Так поджечь бы ему чуточку пятки, -- предложил со своей стороны Балцер Зидек, -- радикальное средство, испытанное с большим успехом инквизицией. И если бы пан гетман мне дозволил...

-- Покамест об этом не может быть и речи, -- прервал пан Тарло, -- надо ему еще очувствоваться.

-- Гм, -- промычал Мнишек, -- так он, значит, без памяти?

-- Да. Слабосильная натура!

-- Или же рука у вас, пане, не в меру тяжелая. Что же нам теперь делать? Вы поймите, князь, что в избежание всяких кривотолков, впредь до разъяснения этого темного дела, неудобно оставить вас на свободе; до поры до времени вам придется посидеть также под арестом.

Курбский молча поклонился.

-- Под домашним, конечно, -- добавил от себя Димитрий, избегая, однако, взглянуть на своего друга. -- Я за тебя, Михайло Андреич, ручаюсь перед паном гетманом.

-- И на том спасибо, государь! -- не без горечи поблагодарил Курбский. -- Мне можно, стало быть, идти?

Глава девятая

ГОРДИЕВ УЗЕЛ

Второй день уже Курбский отбывал свой домашний арест. Кушанья ему присылались с гетманского стола на серебряных тарелках; не забывались даже обычные "заедки": цукаты, марципаны, шептала, имбирь в патоке... Но Курбский едва к чему прикасался.

Снова наступил вечер, и Курбский, засветив свечу, раскрыл Евангелие, с которым не разлучался даже в походе. Не раз уже в святых поучениях нашего Искупителя находил он душевное успокоение и утешение. Теперь же мысли его с большим трудом следовали за тем, что читали глаза, и стоило ему закрыть глаза, как перед ним, точно наяву, являлось милое девичье личико, но бледное, скорбное и орошенное слезами. Он насильно отгонял от себя дорогой ему образ и принимался опять читать, принуждая себя всей силой воли вникать в деяния и слова Христовы. Как всегда, и на этот раз они постепенно оказали на него благотворное действие. Он, наконец, до того отвлекся от действительности, что не расслышал, как открылась за ним дверь, не заметил, как кто-то приблизился к нему тихой, кошачьей поступью. Только когда вошедший слегка тронул его за плечо, он вздрогнул и приподнял голову. Перед ним стоял старший из двух духовных советчиков царевича, патер Николай Сераковский.

-- Сидите, сидите, сын мой, -- заговорил патер ласково-грустным тоном, пододвигая себе другой стул. -- Вы, я вижу, ищете последнее refugium (убежище) в Святом Писании? Ах, да! Земное счастие -- неверный друг, несчастие же -- честный враг, благодаря коему сколько заблудших обращается на путь истины!

Курбский давно убедился в двуличности этого, как он знал, тайного иезуита, а потому холодно прервал его вопросом, чему он обязан честью его посещения.

-- Но без глубокой веры все-таки несть спасения, -- продолжал Сераковский, точно не слыша его вопроса. -- Ведь и вы, сыны греческой церкви, веруете в того же Всевышнего Бога, в того же Христа Спасителя, что и мы, приверженцы святого папского престола; для вас не менее, чем для нас, дорого слово Божье, особливо когда смертный час близок. Умирать и старикам-то тяжко, а в такие цветущие годы, когда жизнь еще улыбается, -- о!..

Сердце в груди у Курбского сжалось, дыхание сперло.

-- Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? -- спросил он. -- Что и мой смертный час близок?

Патер устремил на него соболезнующий взор, но уклонился опять от прямого ответа: ему надо было подготовить почву для окончательного удара.

-- Не все ли мы под Богом ходим? -- сказал он. -- Еще Сенека, мудрец седой древности, говорил: "Ты неизбежно умрешь, ибо родился", иными словами: всякий смертный с момента рождения приговорен к смерти. А в военное время приговор этот висит над каждым из нас Дамокловым мечом. Война -- увенчанная лаврами фурия: а чего, скажите, ждать от фурии?

-- Не мучьте меня, сделайте милость! -- теряя терпение, вскричал Курбский. -- Скажите просто: по решению военного суда я должен умереть?

Иезуит со вздохом утвердительно преклонил голову.

-- Военное время! -- повторил он, как бы в оправдание суровости приговора. -- От измены, как от острой заразы, не может быть слабых средств. Quae medicamenta поп sanant, ferrum sanat; quae ferrum поп sanat, ignis sanat (чего не излечит лекарство, то излечит железо, чего не излечит железо, то излечит огонь).

-- Но я не изменник!

-- Об этом не мне судить; это -- дело военного совета. В совет были приглашены все региментары (полковые командиры), и декрет состоялся единогласно: poena colli (смертная казнь).

-- Единогласно! Но неужели и сам царевич тоже...

-- Покровитель ваш, царевич Димитрий, и на сей раз выступил вашим речником (защитником); он требовал по крайней мере вашей интерпелляции (вызова для объяснения). Но -- один в поле не воин, говорит ваша русская пословица; в конце концов и ему, увы! пришлось подчиниться общему постановлению.

Курбскому сдавалось, что перед ним разверзлась бездна, в которую его сейчас вот столкнут. В глазах у него потемнело, по телу пробежали мурашки. Но выказать упадок духа перед этим иезуитом, -- ни за что! Он стиснул зубы и, немного помолчав, произнес уже довольно спокойно:

-- Ну, что ж, значит, воля Божья! Меньше жить -- меньше грешить. И когда же все кончится? Отсрочки никакой уже не будет?

-- На походе диляция (судебная отсрочка) не применима. Если бы вы вышли теперь на улицу, то услышали бы за лагерем стук топоров.

Курбский вскочил со стула.

-- Как! -- вскричал он. -- Меня хотят повесить? И царевич не мог выговорить для меня даже честную пулю?

-- В этом отношении вам нечего беспокоиться, сын мой, -- отвечал не без иронии патер, -- вы -- воин, и потому, согласно регламенту, умрете воинской смертью, но приговор вам все-таки прочтут у пренгира (позорного столба), сооружаемого рядом с виселицей.

-- О, Боже праведный! Но виселица для кого же?

-- А для вашего хлопца, который, правду сказать, обязан этим только вам.

-- Но это ужасно, это такая вопиющая несправедливость!..

Курбский заметался по комнате, ломая руки.

-- Вся вина его ведь в том, что он, по своему усердию, не по разуму перемудрил. Не его карай, Господи, а меня одного.

Патер Сераковский следил за своей жертвой глазами хищного зверя; но когда он теперь заговорил, то в медовом голосе его звучало как бы искреннее сочувствие:

-- И мне беднягу этого сердечно жаль... Виноват ли он, что еще так молод, что послушен вам так рабски? Я охотно избавил бы его от петли. Но петля эта -- в своем роде Гордиев узел: затянуть ее очень просто, развязать же -- задача неразрешимая. Есть, правда, одно последнее средство...