– А как третий бастион? – спросил Корнилов.

– Я только что оттуда сейчас… Против него действуют очень сильные батареи… Он отбивается, конечно, как может, но… явный перевес на стороне англичан.

– Я сейчас еду туда, – заторопился Корнилов, но Тотлебен совершенно непосредственно спросил:

– Зачем, ваше превосходительство? – И с тою обстоятельностью, которая его отличала, добавил: – Существенную пользу там могла бы оказать батарея шестидесятивосьмифунтовых орудий, если бы мы имели возможность туда их доставить немедленно и… и невидимо для противника. Но если мы продержимся до ночи, то есть если штурм сегодня не состоится, то третий бастион мы укрепим ночью.

– Очень жалею, что я не поехал туда раньше, – сказал Корнилов, прощаясь, а Тотлебен припомнил тем временем, что еще нужно доложить адмиралу:

– Замечено мною с башни Малахова кургана, что эскадра союзников покинула устье Качи.

– Покинула, и?.. – живо спросил Корнилов.

– Держит направление на Севастополь, ваше превосходительство.

– Наконец-то! – Корнилов повел шеей, как будто сразу стал узок ему воротник сюртука. – Значит, скоро начнется вдобавок ко всему еще и атака с моря… А вы, – он укоризненно повернулся к Жандру, – додумались при таких обстоятельствах до неподвижного штаба!

На третьем бастионе было несколько флотских офицеров: два капитан-лейтенанта – Рачинский и Лесли, лейтенант Ребровский, мичман Попандопуло, а также много матросов, которые в конце сентября были участниками вылазки, очень удачной и стоившей очень дешево в смысле жертв. Поэтому с самого начала артиллерийского поединка настроение тут было приподнятое, несмотря на сильнейший огонь, сразу развитый английскими батареями.

Наперебой кидались офицеры к орудиям, чуть только выходили из строя убитыми или ранеными матросы-комендоры, и сами становились на их места, пока подоспевала смена.

Это был исключительно жизнерадостный бастион, несмотря на явную и страшную смерть, которая неслась к нему с каждым огромным снарядом осадных орудий, и поддерживал жизнерадостность эту Евгений Иванович Лесли, неистощимо веселый, как будто все еще продолжалась вчерашняя пирушка, только под неистово трескучий оркестр орудий, разрыв гранат и бомб и тяжкое шлепанье ядер.

Шутка ли, сказанная всегда метко ближайшим, а потом переданная от одного к другому во все углы бастиона; ходовое ли, всем известное, словцо, которое всегда в трудных обстоятельствах бывает кстати, лишь бы кто-нибудь вспомнил его вовремя; просто ли бесшабашный жест, или яркая усмешка, способная далеко блеснуть даже и сквозь густой пороховой дым, – все это, исходя от одного Лесли, общего любимца, действовало на всех кругом, как праздничные подарки на детвору.

И этот бастион был бы непобедимейшим участком оборонительной линии, если бы было на нем больше крупных морских орудий и меньше мелких, поставленных здесь для отражения штурма, до которого было еще далеко.

Пятый бастион, на котором был Нахимов, заставил замолчать французские батареи уже к одиннадцати часам.

Кроме того взрыва порохового погреба, о котором говорил Меншикову Корнилов, там вызван был удачным выстрелом другой взрыв, отчетливо видный всем с пятого и шестого бастионов по огромному столбу черного дыма и встреченный громовым «ура!» всей линии. После этого взрыва огонь французов все слабел и чах, наконец потух совершенно, пальба оттуда умолкла, и на бастионе-победителе могли заслуженно отдохнуть и начать перевязывать свои раны.

Но французские батареи расположены были гораздо ближе английских, что явилось ошибкой французских инженеров, и большей частью скучены были на Рудольфовой горе, что явилось второй ошибкой.

Совсем иначе разместили свои батареи англичане.

Кроме того, что они были поставлены далеко, так что только дальнобойные русские орудия могли состязаться с ними, они были развернуты в широкий охват, и скученными по сравнению с ними оказались уже русские батареи, потому редкий выстрел английских мортир и пушек пропадал даром.

Молодой Попандопуло был ранен в грудь осколком снаряда около восьми утра. Он был в сознании, когда его подхватили матросы и отнесли в укрытое мешками место.

К нему подошел отец и с первого взгляда увидел, что рана смертельна.

– Потерпи, Коля, скоро увидимся! – прокричал он на ухо сыну, благословил его, поцеловал в лоб, сморгнул слезу с ресниц и отошел к орудиям.

Вскоре был убит ядром Ребровский…

Комендоры выбывали один за другим… И когда Корнилов добрался через Пересыпь, у оконечности Южной бухты, до третьего бастиона, он увидел далеко не то, что видел на пятом, на шестом, даже на четвертом.

Бараки и казармы здесь уже лежали в развалинах. Поодаль от них, оставшись без прикрытия, стояли матросы и солдаты. Земля была сплошь изрыта, как вспахана глубоким плугом, и в больших ямах от взрывов бомб образовались как будто склады закатившихся сюда ядер внушительных размеров.

– Ого! – многозначительно сказал Жандру Корнилов. – А вы еще мне говорили, что мне сюда незачем ехать!

Однако возле орудий Корнилов не заметил растерянности. Правда, часть их была уже подбита и поникла, несколько лафетов были раздроблены в щепки и не заменялись новыми, но остальные орудия отстреливались азартно – с большим подъемом.

– Я мало вижу офицеров, – заметил Корнилов командиру бастиона.

– Офицеры на местах, другие же выбыли из строя, Владимир Алексеевич, – ответил, забывая о чине Корнилова, Попандопуло.

– Выбыли?.. Я не вижу Рачинского…

– Только что вынесено тело: убит ядром.

– Рачинский убит. Какая жалость!.. А лейтенант Ребровский?

– Убит раньше.

– Прекрасный был офицер!.. А где же… – Корнилов запнулся, еще раз оглядел на бастионе все, что не совершенно скрывал из глаз дым, и докончил: – На этой батарее ведь был ваш сын, насколько я помню…

– Отправлен в госпиталь. Ранен в грудь смертельно.

Корнилов порывисто обнял капитана и пошел с ним рядом дальше, уже не спрашивая о потерях.

Но дальше трудились офицер, стоявший спиною, и матросы, поправляя амбразуру, заваленную ядром, и даже сквозь грохот выстрелов при этом слышны были взрывы громкого матросского смеха.

– Кому это тут так весело? – в недоумении спросил Корнилов шедшего ему навстречу командира всей артиллерии дистанции, капитана 1-го ранга Ергомышева.

– А! Это Лесли, – поздоровавшись с адмиралом, ответил Ергомышев с улыбкой.

– А ну-ка этого младенчика – в люльку! – донесся до Корнилова голос Лесли. – Держи его за уши! Рра-аз!.. Есть! Лежи, мерзавец!

И поднятый им вместе с матросами худой мешок, из которого сыпалась земля, лег на своем месте в щеке амбразуры.

– Браво, капитан Лесли! – крикнул было ему Корнилов, но выстрел из орудия вблизи заглушил его слова.

Корнилов прошел дальше, но когда сказали Лесли, что на бастионе Владимир Алексеевич, веселый командир батареи отозвался испуганно:

– Экая охота у человека шляться по всяким гиблым местам! Посоветовал бы ему кто-нибудь ехать домой!

Между тем союзная эскадра, приблизившись к Севастополю с двух сторон – от устья Качи и от Херсонеса, – начала занимать по заранее поставленным буйкам намеченные для составлявших ее судов места, хотя и запоздала. Она имела двух командиров различного темперамента. Французскими судами командовал адмирал Гамелен, английскими – лорд Дондас, оба глубокие старцы.

Долго совещались они накануне, как провести атаку с наименьшими потерями для себя и наибольшими для русских фортов, для города и для остатков русского флота.

Был принят, наконец, план действий, которому нельзя было отказать в легкости и красоте: атаковать крепость, гуляя перед нею в море взад и вперед, взад и вперед. Проходит корабль мимо фортов и дает залп изо всех орудий одного борта; затем снова заряжаются орудия – и новый залп… Так до тех пор, пока цель из-за рельефа местности станет недосягаемой. Тогда – обратный ход корабля и залпы из орудий другого борта.