На бастионе были уже подбитые орудия, разбитые в щепки лафеты, валялись убитые и тяжело раненные…
– Почему не выносят убитых и раненых? – удивился Корнилов такой нераспорядительности боевого адмирала.
– Нет людей для этого, – ответил Новосильский. – Несем большие потери от перекрестного огня… Артиллерийская прислуга вся на счету… Требуется частая замена людей у орудий…
– Нужно будет из арестантов, не прикованных к тачкам, спешно составить команды санитаров, – решил Корнилов и подошел к ближайшему комендору-матросу посмотреть его прицел.
Новосильский наблюдал его с большой за него тревогой, а он держался совершенно неторопливо, точно у себя в кабинете. От первого комендора перешел ко второму, к третьему, прошел не спеша через весь бастион, дошел до батареи и «грибка» на бульваре (который получил впоследствии название «Исторический бульвар») и оттуда так же спокойно повернул назад и снова вышел к правому фасу бастиона.
Провожая его, Новосильский сказал:
– Владимир Алексеевич! Не примите за совет – это моя, и знаю, что не моя только, просьба: поберегите себя, поезжайте прямо домой!
– От ядра ведь не уйдешь, – улыбнулся ему, садясь на лошадь, Корнилов. – Арестантов же для уборки раненых и убитых я пришлю.
Но он поехал не в город, а на пятый бастион, где рядом с Нахимовым стоял на бруствере, чтобы лучше разглядеть в трубу, как падают снаряды в укрепления противника.
Нахимов был доволен, что кровь в его небольшой ране над виском запеклась, что не нужно вытирать щеку платком и что Корнилов ничего не заметил.
Это была приманчивая для неприятельских артиллеристов цель. Кроме двух адмиралов тут стояли по обязанности и три адъютанта Корнилова, и флаг-офицер Нахимова, и командир бастиона Ильинский.
Ядра свистели пронзительно кругом, делая свое страшное дело; землею и кровью убитых обдавало адмиралов и их свиту, но они заняты были наблюдением такой же точно картины в стане противника и не двигались с места. Это было, может быть, только щегольство личной храбростью и могло бы продолжаться так долго, как позволила бы плохая наводка неприятельских комендоров, но Нахимов, наконец, как бы очнулся и, взяв за локоть Корнилова, решительно свел его вниз под прикрытие.
– Ваше превосходительство! – обратился к Корнилову Ильинский. – Ваша жизнь слишком дорога для Севастополя… Простите, но я вас очень прошу оставить бастион!
Нахимов смотрел на Ильинского поощрительно и кивал в знак согласия. Корнилов же, не отвечая, наклонился над орудием, проверяя прицелку.
– Ваше превосходительство, – продолжал, заходя с другой стороны, Ильинский, – беру на себя смелость доложить, что своим присутствием на бастионе вы показываете недоверие ко всем нам – к офицерам, к матросам, к солдатам…
– Все вы выполняете свой долг прекрасно, – отозвался, наконец, Корнилов, – но у меня тоже есть долг: всех вас видеть!
И он пробыл на бастионе еще с четверть часа и увидел не только спокойную, бесстрашную работу молодцов-матросов, солдат и офицеров, причем на место убитого или раненого у орудия сейчас же, без команды, становился другой, и каждый разбитый лафет заменялся новым с тою же быстротою, какая требовалась на судах во время учения. Увидел он еще и матросских жен – толпу баб в скромных платочках и с кувшинами в руках. Кувшины были то глиняные, то жестяные, и у каждой, кроме них, были еще и узелки с тарелками и мисками – домашняя снедь. Их не пускали на бастион, они толпились сзади, эти бесстрашные бабы, около оборонительных казарм и бараков, кое-где уже полуразваленных бомбами.
Корнилов испугался за них – снаряды падали неистово часто.
– Кто вы такие? Куда? Зачем?
– Водички вот, водички холодненькой своим принесли… Душу промочить… Душа-то горит небось али нет?
Бабы даже показывали Корнилову на свои загорелые шеи, не надеясь, что в таком несусветном шуме и громе расслышит он их, хотя и голосистых, и не считая необходимым держать руки по швам при разговоре с таким высоким начальством.
Корнилов справился, есть ли вода на бастионе; бабы оказались правы: воды не было, и души у матросов около орудий действительно горели.
Воду, правда, привезли с утра и успели наполнить ею корабельные цистерны, но частью ее уже успели выпить, частью вылили на орудия, которые слишком нагревались от безостановочной пальбы, а в одну цистерну угодило неприятельское ядро и разбрызгало и разлило драгоценную влагу.
Одного из своих адъютантов – лейтенанта Жандра – Корнилов сейчас же отправил в город наладить подвоз воды ко всем бастионам, а кувшины и узелки бабьи приказал передать по назначению.
– А сами идите скорей домой, пока живы! – сказал адмирал бабам.
– Как же так – домой, без посуды? – удивились такой несообразности бабы. – Еще пропадет тут, в содоме таком. Где ее тогда искать?.. И своих тоже повидать бы хотелось…
Бабы так и не двинулись; двинулся Корнилов со своими флаг-офицерами на шестой бастион.
VI
Зарубины по сыпучему песку Северной стороны дотащились туда, где – они заметили это издали – в безопасном от снарядов и даже сытном месте, около кухонь резервного батальона Литовского полка, расположились со своими саквояжами и узлами все бежавшие из города.
Витя огляделся и вдруг, совсем неожиданно для себя, заметил своего товарища Боброва, также юнкера гардемаринской роты.
Бобров, тех же лет, что и он, встретившись с ним глазами, тут же отшатнулся и спрятался за спинами своих семейных.
Витя понял это движение, потому что ему тоже хотелось в первый момент спрятаться за отца от Боброва. Но момент этой обоюдной неловкости прошел, и мальчики в форме гардемаринов бросились один к другому.
– Ты что тут делаешь? – спросил Витя, как будто даже с надеждой на то, что тут можно что-то такое делать им, юнкерам, а не сидеть, подпирая солдатскую кухню.
– Я вот переехал со своими – перепугались, – конфузливо объяснил Бобров, ростом немного выше Вити, но тоньше и с девичьим лицом.
Витя знал, что отец Боброва служил в порту: к такой нестроевщине, хотя и в чинах морских офицеров, у них в роте относились несколько свысока.
– Я тоже своих переправил с Екатерининской – сам греб, – отозвался он как мог небрежнее. – Яличник струсил: ни за какие деньги не соглашался грести.
– А на чем же ты переправился?
– На ялике же… Мы его купили, только его ядром разбило.
– Сочиняешь?.. А как же вы спаслись?
– Ты думаешь, что один умный? Ядро, брат, тоже не из глупых; разбило ялик, когда мы уже высадились.
– Вот черт!.. Если ты не врешь – очень жалко!
– Я, брат, раньше тебя пожалел!.. Был бы цел ялик, ты думаешь, я бы здесь остался?
Вид у Вити был бравый, Боброву не нужно было доказывать ничего больше: он знал Витю и если не совсем верил в историю с яликом, то признавал, что она все-таки могла бы быть на самом деле. Отстать от Вити не позволяло ему самолюбие, и он заметил:
– Можно попробовать дойти до пристани, а там…
– Пойдем, – тут же, решительно взяв его за руку, сказал Витя.
Они оба уже и теперь стояли в стороне от своих. Бобров нерешительно оглянулся. В толпе у кухонь у всех нашлись общие знакомые. Его семейные затерялись между другими. Витя смотрел на него неумолимо требовательно.
Отказаться было нельзя.
– Пойдем… только…
– Что – только?
– Надо так, чтобы не заметили, – сконфузился Бобров, и Витя тут же нашел, как это сделать, чтобы не подняли тревоги востроглазые его сестры Варя и Оля.
– Сейчас давай разойдемся, а то догадаются. Потом поодиночке выйдем вон туда на дорогу, а там сойдемся. Есть?
– Есть, – отозвался Бобров, тут же от него отходя.
Минут через десять они сошлись на дороге к пристани в таком месте, которое не было видно толпе у кухонь.
Но только что они успели сойтись, как увидели своего офицера: лейтенант Стеценко в сопровождении двух казаков скакал к пристани, куда воровато направились они.
Они вытянулись во фронт. Стеценко придержал лошадь.