"Едет жид с ярмонки, остановился у речки коней напоить. Глядь -- перед ним гайдамака с кием (дубинкой). Затрясся мой жид, как лист на осине.
-- Чего тебе, чоловиче?
-- Купи, жиде, кий!
-- Да на что мне кий?
Тот тронул его кием по плечу. Видит жид, что не отвертишься.
-- А что цена кию?
-- Пятьдесят карбованцев.
-- Цена сходная: получи свои деньги.
Взял гайдамака деньги, отпустил жида. Поехал жид домой, а жинка ждет уже на крыльце.
-- Доброго вечера, тателе!
-- Доброго вечера, мамеле!
-- Что привез с ярмонки?
-- А вот что, -- и кажет ей гайдамачий киек. Удивилась жинка:
-- Что сие такое?
-- Киек.
-- Да где ты его взял?
-- Купил.
-- Купил! Для чего?
-- Стало, треба.
-- А что дал за него?
-- Пятьдесят карбованцев.
-- С ума ты сошел, тателе!
-- Цыц, сердце! Кабы ты сама торговалась, так дала бы и всю сотню".
Хохотали каменники, хохотал Данило, не могли удержаться от смеха и Курбский с Гришуком. Но голод был утолен, и, по просьбе Курбского, его с двумя спутниками "отвезли" обратно в их угол, предварительно перевязав им опять руки. За столом же старый есаул еще более развернулся.
-- Гей, паны-детки! -- крикнул он. -- Покажу-ка я вам тепереча, как в старину у нас угощались.
Подмешав горилки в ведерную братину с медом, он отпил первым, а затем пустил братину в круговую.
-- Да нет ли у вас, детки, бандуры?
Бандура нашлась, и, ударив по струнам, старик затянул своим дребезжащим тенором:
"Гай, гай! Як я бул молод,
Що в мини була за сила!
Ляхив нещадно бьючи,
Рука й раз не зомлила..."
Все бражники дружно подхватили знакомую песню. За первой песней грянула другая, за другой третья.
-- Ну вже, дидусю! -- заметил кто-то. -- Даром, что одной ногой в гробу стоит, а другой, поди, еще гопака пропляшет!
-- И пропляшу! -- гаркнул Жигуля, топая ногой.
-- Ну, где тебе, старина!
-- Пропляшу! -- повторил он и, забренчав на своей бандуре гопака, пустился, в самом деле, в пляс.
-- Ах, Яким, Яким! -- укорил дядьку из своего угла Гришук.
-- Постыдился бы на старости лет юродствовать, -- добавил от себя Курбский.
В ответ Яким, все танцуя, подлетел к ним и шепнул два слова, от которых у тех сердце в груди екнуло:
-- Потерпите: выручу.
После чего, как ни в чем не бывало, продолжал свой молодецкий танец.
Глава двенадцатая
КАК ЯКИМ СДЕРЖАЛ СВОЕ СЛОВО
-- Слышал, Михайло Андреевич? -- тихонько опросил Данило своего господина.
-- Мне послышалось: "Потерпите, выручу", -- ответил Курбский.
-- И мне тоже! -- подкрепил Гришук. -- Уже коли Яким раз сказал, то так тому и быть.
-- Да можно ли дать веру слову разбойника?
-- Разбойником он был, но двадцать лет назад, с тех пор он служил нам верой и правдой.
-- Панич прав, ваша милость, -- поддержал мальчика, со своей стороны, запорожец. -- Старый хрыч себе на уме: перво-наперво опоить молодцов, а там сбежать с нами.
-- Вот этого-то я и не возьму в толк, -- сказал Курбский. -- Если он верный человек, то не обманет своего старого товарища Бардадыма. Либо с ним, либо с нами.
-- А вот погодим, узнаем; ждать, я чай, недолго.
Ждать разгадки поведения Якима пришлось, однако, довольно-таки долго. В былые времена, как известно, пиры продолжались куда дольше, чем в наш деловой век, где каждый час дорог. А каменники, как народ бесшабашный, и в разгуле не знали меры. Из потайного склада выкатили новый бочонок горилки, а там еще один.
Проникавший в пещеру из отдушины в вышине бледной полоской дневной свет уже потух: очевидно, завечерело, а каменники по-прежнему "гуляли". Кто заснул тут же у стола на каменном полу, кто кое-как дополз на четвереньках до своего общего ложа в глубине пещеры, чтобы тотчас пустить глухой храп.
Наконец, тускло мерцавший на стене одинокий каганец освещал за столом только двух бражников, нежно обнявшихся вокруг шеи, как два неразлучных друга. То были два есаула: старый и новый. Старый охмелел, казалось пуще нового: то лопотал какую-то нескладицу, то мурлыкал песню, то лез целоваться со старым другом. У того глаза хотя также посоловели и слипались, но он видимо бодрился и, точно не совсем еще доверяя старику, не выпускал его шеи.
-- Так ты что же, братику Жигуля, так-таки и останешься уже у нас? -- спросил он.
-- Нехай сатана возьмет мою душу, коли не останусь!.. -- был ответ костенеющим языком.
-- И злоба на меня совсем уходилася?
-- Злоба? На тебя-то злоба? Ах, ты, деревянная душа! Да нет у меня друга милее на белом свете!
-- Так побратаемся, как быть следует, поменяемся крестами!
-- Поменяемся, сердешненький!
Оба сняли с себя нательные кресты и обменялись ими, после чего запечатлели свой братский союз еще троекратным поцелуем.
-- И будем мы отноне стоять брат за брата на жизнь и на смерть? -- продолжал Бардадым.
-- На жизнь и смерть! -- повторил Жигуля.
-- Как перед Богом?
-- Как перед Богом...
Теперь последнее сомнение, видно, рассеялось у Бардадыма: он освободил свою шею от крепко обхватившей ее руки названного брата, чтобы удобнее приложиться опять к ендове.
-- Смотри, князь, смотри! -- испуганно шепнул Гришук Курбскому. -- Яким заснул!
И вправду, точно лишившись последней опоры, старик бессильно склонился отяжелевшей головой на стол. Бардадым докончил сперва глоток, потом с глубоким вздохом припал щекой к плечу названого брата и мерно захрапел.
Гришук с горя-досады чуть не всплакнул:
-- Ну, вот, ну, вот! Что же теперь с нами будет? Курбский стал было его утешать; но на полуфразе замолк. И было с чего. Яким внезапно зашевелился, бережно снял шапку с макушки Бардадыма, подсунул ее ему под щеку и обеими руками с той же осторожностью опустил голову спящего на край стола, после чего тихонько сам приподнялся, сунул в карман себе лежавший еще на середине стола кошелек Курбского с дуваном на церковь и прогул, приблизился на цыпочках к своим трем спутникам и, не говоря ни слова, проворно распутал веревки, которыми панич его был связан по рукам и ногам; потом развязал Курбского и напоследок Данилу. По молчаливому знаку старика, все трое последовали за ним к выходу из пещеры, причем у очага должны были перешагнуть через растянувшихся тут же двух кухарей. Наконец-то они опять на воле! И дышится-то в ночном воздухе как легко и привольно!
-- Припрячь-ка, княже, -- сказал Яким, подавая Курбскому его кошелек.
-- Но часть ты отделил ведь на церковь? -- возразил Курбский.
-- Как разживешься, так сам можешь вернуть церкви. А в пути каждый алтын дорог.
-- Но темень какая! -- заметил Гришук. -- Хоть глаз выколи.
-- Зато, коли пошлют в погоню, не так скоро разыщут, -- возразил Яким. -- Не знаю вот только, в каком месте у них поставлены кони...
Точно в ответ, неиздалека донеслось конское ржанье.
-- Вон и сами голос подают! Ахти! -- спохватился он вдруг. -- А оружие-то мы забыли в пещере!
-- И то ведь! -- сказал с досадой Курбский. -- Ну, Данило, нечего делать, идем назад.
-- Нет, нет, княже, Бога ради!.. -- вскричал Гришук, хватаясь за рукав своего молодого защитника.
-- Тише, милый! Неравно услышат.
-- Умоляю тебя, княже, Христом Богом!
-- Но как же мне явиться в Сечь без всякого оружия?
-- Там у кого-нибудь новое купишь. Я, право, не пущу тебя...
-- Так я один схожу, -- сказал Данило. -- Не осердись, Михайло Андреевич; мне, вишь, одна мысль сейчас в голову залетела: людишки они, эти каменники, что ни на есть последние, а спят теперича все мертвецким сном...
-- Ну, так что же?
-- А то, что всю шайку при сем самом раз в ангельский чин снаряжу. Нож в бок -- и делу конец.
-- Что ты, Данило! Креста на тебе нет! Убивать во сне безоружных...
