«Тропами тайными, ночными…» Тропами тайными, ночными, При свете траурной зари, Придут замученные ими, Над ними встанут упыри. Овеют призраки ночные Их помышленья и дела, И загниют еще живые Их слишком сытые тела. Их корабли в пучине водной Не сыщут ржавых якорей, И не успеть дочесть отходной Тебе, пузатый иерей! Довольных сытое обличье, Сокройся в темные гроба! Так нам велит времен величье И розоперстая судьба! Гроба, наполненные гнилью, Свободный, сбрось с могучих плеч! Все, все – да станет легкой пылью Под солнцем, не уставшим жечь! 1907 «В голодной и больной неволе…»
В голодной и больной неволе И день не в день, и год не в год. Когда же всколосится поле, Вздохнет униженный народ? Что лето, шелестят во мраке, То выпрямляясь, то клонясь Всю ночь, под тайным ветром, злаки: Пора цветенья началась. Народ – венец земного цвета, Краса и радость всем цветам: Не миновать Господня лета Благоприятного – и нам. 1909 «Не спят, не помнят, не торгуют…» Не спят, не помнят, не торгуют. Над черным городом, как стон, Стоит, терзая ночь глухую, Торжественный пасхальный звон. Над человеческим созданьем, Которое он в землю вбил, Над смрадом, смертью и страданьем Трезвонят до потери сил… Над мировою чепухою; Над всем, чему нельзя помочь; Звонят над шубкой меховою, В которой ты была в ту ночь. Ревель «О, как смеялись вы над нами…» О, как смеялись вы над нами, Как ненавидели вы нас За то, что тихими стихами Мы громко обличили вас! Но мы – все те же. Мы, поэты, За вас, о вас тоскуем вновь, Храня священную любовь, Твердя старинные обеты… И так же прост наш тихий храм, Мы на стенах читаем сроки… Так смейтесь и не верьте нам, И не читайте наши строки О том, что под землей струи Поют, о том, что бродят светы… Но помни Тютчева заветы: Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои… «Я – Гамлет. Холодеет кровь…» Я – Гамлет. Холодеет кровь, Когда плетет коварство сети, И в сердце – первая любовь Жива – к единственной на свете. Тебя, Офелию мою, Увел далеко жизни холод, И гибну, принц, в родном краю Клинком отравленным заколот. «Так. Буря этих лет прошла…» Так. Буря этих лет прошла. Мужик поплелся бороздою, Сырой и черной. Надо мною Опять звенят весны крыла… И страшно, и легко, и больно; Опять весна мне шепчет: встань… И я целую богомольно Ее невидимую ткань… И сердце бьется слишком скоро, И слишком молодеет кровь, Когда за тучкой легкоперой Сквозит мне первая любовь… Забудь, забудь о страшном мире, Взмахни крылом, лети туда… Нет, не один я был на пире! Нет, не забуду никогда! «Да. Так диктует вдохновенье…» Да. Так диктует вдохновенье: Моя свободная мечта Все льнет туда, где униженье, Где грязь, и мрак, и нищета. Туда, туда, смиренней, ниже, — Оттуда зримей мир иной… Ты видел ли детей в Париже, Иль нищих на мосту зимой? На непроглядный ужас жизни Открой скорей, открой глаза, Пока великая гроза Все не смела в твоей отчизне, — Дай гневу правому созреть, Приготовляй к работе руки… Не можешь – дай тоске и скуке В тебе копиться и гореть… Но только – лживой жизни этой Румяна жирные сотри, Как боязливый крот, от света Заройся в землю – там замри, Всю жизнь жестоко ненавидя И презирая этот свет, Пускай грядущего не видя, — Дням настоящим молвив: нет! 1911 «Когда мы встретились с тобой…» Когда мы встретились с тобой, Я был больной, с душою ржавой. Сестра, сужденная судьбой, Весь мир казался мне Варшавой! Я помню: днем я был «поэт», А ночью (призрак жизни вольной!) Над черной Вислой – черный бред… Как скучно, холодно и больно! Когда б из памяти моей Я вычеркнуть имел бы право Сырой притон тоски твоей И скуки, мрачная Варшава! Лишь ты, сестра, твердила мне Своей волнующей тревогой О том, что мир – жилище Бога, О холоде и об огне. «Земное сердце стынет вновь…»
Земное сердце стынет вновь, Но стужу я встречаю грудью. Храню я к людям на безлюдьи Неразделенную любовь. Но за любовью – зреет гнев, Растет презренье и желанье Читать в глазах мужей и дев Печать забвенья, иль избранья. Пускай зовут: Забудь, поэт! Вернись в красивые уюты! Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой! Уюта – нет. Покоя – нет. |
