— Расскажи о нашем бюро. Приятно вспомнить.
— А о парижском злодее, который портил тебе жизнь, вспоминать не хочешь? Кто? Догадайся.
Итак, Некрасов приезжал в бюро по поводу и без повода. Бюро ему одновременно заменяло Дом литераторов и библиотеку. Мы выписывали все советские центральные журналы и газеты, включая „Красную звезду“ — специально для Вики. Подозреваю, что Вика был рад возможности сбежать из дому, пообщаться с людьми. В бюро его встречали с распростертыми объятиями. Шагинян заваривал чай, Маша часами слушала некрасовские истории о Соколове-Микитове, о театральной студии в Киеве, о последних заграничных поездках, обменивались впечатлениями о прочитанных книгах и так далее. Сема и Фатима любили разговоры с Некрасовым о политике. Некрасов заводился и забывал о времени. Никто не решался прерывать Некрасова — не дай бог, Вика обидится! А между тем около шагиняновской студии уже дежурил венгр или поляк, которым надо было записывать передачи, Мирский и Салказанова „горели“ со своими корреспонденциями: их отправлять через час, а готово всего несколько абзацев… Тогда в дверях и возникал „парижский злодей“: „Вика, — говорил я зверским голосом, — кончай трепаться. Пошли работать!“ Я знал, что десять статей в месяц Вика никогда не напишет, ведь от него ждали не двухстраничных корреспонденций — откликов на тему дня или пересказа информации французской прессы, — нет, требовался добротный некрасовский текст на девять минут. Я по себе чувствовал, что при таком темпе выдыхаешься, все труднее находить новые темы, а Некрасов был старше меня на двадцать четыре года. Плюс он „втихаря“ еще умудрялся работать над своими книгами. Или его приглашали выступать в другие страны, что тоже занимало время. А я поклялся Вике (после того как Максимов уволил его из „Континента“), что заработок у него будет стабильный, не опустится ниже максимума, выбитого у мюнхенской бухгалтерии. (Теперь это можно воспринимать как интуитивно подготовленный ответ памфлету Балакирева в „Крокодиле“, хотя публикация в „Крокодиле“ появилась много много позже. Просто раз и навсегда я для себя решил: пока я на радио, у Некрасова не будет никаких материальных проблем.) Благие намерения прекрасны. Вопрос — как их превратить в реальность? Вот тут и выручали „Беседы у микрофона“. Каждая беседа у микрофона Некрасову засчитывалась как очередная статья, и статью он писал неделю, а „беседу“ мы с ним делали минут за двадцать. Улавливаете разницу? Короче, я старался, чтоб у Некрасова было как можно больше таких бесед. И основная наша работа заключалась в том, что мы с Некрасовым обговаривали темы.
Конечно, советские газеты, литературная и культурная жизнь в СССР и во Франции нам подбрасывали сюжеты. Иногда тема всплывала неожиданно, например, какая-нибудь кадровая перестановка в советских верхах. „Вика, давай подумаем, чем это вызвано“. — „Да я знал этого человека, он из окружения Щербицкого“. Так, слово за слово, что-то выстраивалось. И я говорил: „Про то, как вы бегали в магазин за водкой, ты расскажешь отдельно Шагиняну, а вот о партийном собрании будет интересно нашим радиослушателям“. Вообще, Некрасов был уникальным рассказчиком, и при его энциклопедических знаниях — от архитектуры до филателии (пропускаю остальные буквы алфавита) — я мог бы услышать и для себя много полезного. Но в силу специфики радио наши разговоры носили утилитарный характер, и, когда Некрасов, допустим, увлекался воспоминаниями о своей юности в Киеве (какой бы это был бесценный материал сейчас!), я его обрывал: „Вика, ближе к телу“, ибо, повторяю, искал ему конкретную тему. И еще такая деталь: пока наша работа не кончалась, пока Некрасов не записался в студии (со мной или прочитать свой текст) — никакого пивка в кафе.
— Зануда. Комиссар по трезвости.
— Вика, ты думаешь, мне было приятно следить, что называется, за твоей нравственностью? Не от хорошей жизни. Ты помнишь, когда это началось?
Миллион лет тому назад нас пригласили выступить на торжественном заседании Баварской академии, посвященном русской литературе. Мы с Некрасовым поехали в Мюнхен, взяли отдельное купе и вечером, естественно, несколько себе напозволяли. Меня, конечно, предупреждали, что у Некрасова бывают запои, но как и когда они начинаются, я не знал. Уважаемый классик, в почтенном возрасте, мне даже неудобно, стыдно считать, сколько рюмок он пьет…
Из гостиницы нас повезли на банкет, который устроил в честь академии министр культуры Баварии. Я смотрю: час дня, а Вика уже веселенький. Со мной ему не сидится, отправился гулять по столикам. Вон знакомый, еще знакомый… Со всеми он обнимается, целуется, всем лестно выпить с Некрасовым по бокалу вина. Но все потом закусывают, жратвы навалом, а Некрасов бродит от столика к столику, и все больше его шатает. Когда же он пошел на министра культуры (не к министру, а на министра) обниматься и целоваться, а министр, испуганно улыбаясь, попятился, я спикировал коршуном, в последний момент изменив траекторию Викиного движения. Получилось, будто двое русских, крепко взявшись за руки, решили выйти из зала подышать воздухом. С русскими такое бывает.
Спрашивается: какого черта я высунулся? Мы в свободном обществе, каждый имеет право и так далее… Сработал советский рефлекс? Может быть. Виноват. Но почему-то мне не хотелось, чтоб потом кто-то из немцев пробрюзжал — мол, видел автора „В окопах Сталинграда“ пьяного, как „руссише швайн“.
Привез Некрасова на такси в гостиницу, замечаю в его номере под кроватью полупустую бутылку коньяка.
Я говорю: „Вика, что тебе принести? Я все куплю, гуляй-веселись, только оставайся в комнате. Я тебя тревожить не буду и обещаю — никто не войдет. Но и ты мне обещай: завтра вечером перед заседанием приведешь себя в порядок. Толкнешь речугу, а после ныряй в „глухую не-сознанку““. Он на меня как-то осмысленно глянул: „Будет сделано“.
— Хоть бы кто-нибудь из моих мемуаристов пропустил рассказ про пьяного Некрасова!
— Вика, я не про это. Я видел людей в запое — Юру Казакова, Максимова — жуткое зрелище! Уж какой Максимов был волевой — заметь, я выбираю слова, об ушедших или — или… Он обладал мощным силовым полем, под его дудку плясали высокопоставленные антисоветские товарищи. После перестройки, когда открыли границы, я с некоторым злорадством подумал: „Теперь попляшут и советские господа“. Так вот, и Максимова запой скашивал, как пулеметная очередь. На моей памяти лишь один человек во время запоя смог встать на ноги — Некрасов! Для тех, кто понимает, это — подвиг.
Словом, когда на следующий день, вечером, я постучал в его номер, Вика был свежевыбрит, в костюме, почти в норме. Скажем так, чуть размягчен. И мы просидели несколько часов в президиуме, Некрасов благодушно улыбался (правда, я шипел ему в ухо: „Вика, не вставай, не лезь обниматься“), а главное, произнес проникновенную речь, начав ее так: „За что я вас люблю, немцы…“ Растроганный зал плакал. После торжественный части — коктейль, все бросились к Вике, герою дня, но я уже успел созвониться с Парижем и действовал согласно инструкциям, полученным от домашних Некрасова: „Ни грамма! И сразу „у койку“!“
…А теперь, под занавес, другая история на тему: кто и где читает книги. Осенью 1994 года я прилетел в Лос-Анджелес по приглашению русской газеты „Панорама“, которая издается в Калифорнии. Первое мое выступление собрало полный зал. Саша Половец, главный редактор „Панорамы“, предупреждает: „Толя, у нас особая публика. Это не московская аудитория. Расскажи что-нибудь легкое, литературные анекдоты — кто, кого, каким способом…“ Я встаю и говорю в зал: „Хочу прочесть главу из моей книги, главу, которая называется „Последний год жизни Некрасова““. У Половца — обморочные глаза. Я читаю, четырнадцать страниц книжного текста. В зале мертвая тишина. В Сан-Диего я решил повторить номер. Однако, для страховки, выбрал смешной сюжетный рассказ. Оглушительный провал. Через пять минут в зале — кашель, громкие разговоры. Не хотят слушать. Прав Половец: специфическая публика. Но после провала ко мне подходили и спрашивали: у вас есть книга про Виктора Некрасова, где бы ее достать? То есть про Некрасова они хотели бы слушать, про Некрасова они хотели читать.
