Я понял, что моя литературная жизнь в Советском Союзе закончена. Рукописи, которые скопились в моем столе, просто нельзя было показывать в редакциях. Двери «Пламенных революционеров» тоже захлопнулись, ибо хитрые писатели (и я в том числе) разобрали интересных зарубежных и исторических персонажей и в списке, утвержденном ЦК, остались лишь партийные функционеры позднего советского периода. Писать о них означало повторять официальную пропаганду, ложь и умолчания.

И я понял, что надо уезжать. Сейчас у меня хватит сил и решимости начать новую жизнь на «проклятом Западе», а года через два…

Как ни странно, я не боялся умереть с голоду в Москве. V меня складывалось впечатление, что наверху решили: дескать, после всех запретов и проработок Гладилин взялся за ум, усвоил правила игры, и его можно использовать. Ей-богу, я был уверен, что, если бы я даже ничего не писал (особенно если бы совершенно прекратил писать), меня бы постепенно начали двигать по административной лестнице. Более того, если бы я сидел тихо в президиумах и надувал щеки, то в конце концов получил бы какой-нибудь журнал. Вот ввели же в жилищную комиссию и дали ордер на трехкомнатную квартиру…

Еще одно обстоятельство подстегнуло меня. После того как вышли «Сны Шлиссельбургской крепости», мне позвонил Виктор Николаевич Ильин, фигура известная. О нем я уже рассказывал, так что не будем повторяться. Итак, звонит Ильин, секретарь по оргвопросам московской писательской организации, и говорит: «Вас хочет видеть Сергей Сергеевич Смирнов». А Сергей Сергеевич Смирнов, автор «Брестской крепости», — уважаемый человек, первый секретарь Московского отделения Союза писателей. Я прихожу в его кабинет, там сидит и Ильин. Обычно в этот кабинет писателей вызывали, чтобы пропесочить, а тут Смирнов чуть ли не в любви ко мне объясняется. Он, мол, всю ночь читал мою книгу, совершенно потрясающая книга, в общем, выдал мне массу комплиментов за «Сны Шлиссельбургской крепости». А потом Сергей Сергеевич говорит: «Толя, мы перед вами виноваты. Я знаю, что вы пишете много, знаю, что современные вещи у вас не печатаются. Но поймите, вот не с кем сейчас в ЦК разговаривать. Нет человека, который там решает, понимаете? Подождите немного, как только появится человек, который решает, я специально поеду, я буду говорить о вас, у вас все будет хорошо». Ну, раз начальство так обласкало, то даже суровый Ильин разулыбался. Я выхожу из кабинета в приподнятом настроении — доброе слово и кошке приятно. Ильин меня провожает, обнимает в дверях и шепчет на ухо: «Толя, рукописи все небось уже за границу переслал?» Я отвечаю: «Виктор Николаевич, о чем вы говорите, какие рукописи?» Я и раньше догадывался, что, конечно, ему известно, что я дружу с Сахаровым, что я бываю у Сахарова, и вообще, вся разработка на меня у него есть.

Однако после разговора со Смирновым я отменяю все планы, сижу тихо, занимаюсь литературной текучкой. Увы, вместо хороших новостей приходят плохие: Сергей Сергеевич тяжело заболевает, он при смерти. Я понимаю: все, ждать больше нечего, надо уезжать.

13 января 1976 года мы с Ирой отпраздновали в ЦДЛ. Старый Новый год в Доме литераторов отмечался по-особому, всегда набивалось много народу. Наш с Ирой столик оброс гостями, все веселились, а я после долгого перерыва увидел Марину Влади. Она уже была, естественно, с Высоцким. Я подошел к ним, их столик, разумеется, в центре внимания, что называется, пользуется спросом, но они меня долго не отпускали. Марина повторяла: «Куда ты пропал?», а Высоцкий сказал: «Вот тебе телефон, по которому всегда можно меня поймать.

Никому не сообщай этот номер». Была обстановка какого-то всеобщего братания. И я не стал объяснять, что с завтрашнего дня со мной лучше вообще не общаться, особенно по телефону.

14 января я являюсь в Союз писателей, иду в кабинет Сергея Сергеевича Смирнова, где теперь сидит Ильин. А Ильин сидит не один, с ним Саша Рекемчук, мой старый приятель, который ныне исполняет обязанности первого секретаря. Они меня встречают чуть ли не с радостью: «А, Толя, весело вчера погуляли?» Рекемчук пальцем грозит: «Опять за старые штучки?» На Марину, что ли, намекает? Я в ответ улыбаюсь и не могу произнести заранее приготовленные фразы. Не ожидал, что это так мне будет тяжело. Ведь я любил Союз писателей, когда-то был там самым молодым, и разное у меня связано с Союзом, и плохое и хорошее, однако хорошего больше. Наконец я выдавливаю из себя: «Ребята, я решил уехать из страны. Я ухожу из Союза писателей».

Ильин меняется в лице, что-то говорит, но его перебивает Рекемчук:

— Ни слова! Виктор Николаевич, вы ничего не слыхали. А ты, Толя, иди отсюда. Завтра придешь, мы с тобой поговорим. А сегодня ни слова. Мы ничего не знаем, мы ничего не слыхали. Завтра придешь, поговорим.

Наверно, Рекемчук подумал, что я вчера или перепил, или обиделся на кого-то и вот, на горячую голову…

На следующий день прихожу в тот же кабинет. В кабинете Ильин и… Катаев. Тоже, между прочим, секретарь московской писательской организации. Ильин надевает галоши, пальто и на цыпочках покидает кабинет, плотно закрывая за собой дверь. И Валентин Петрович начинает так: «Толя, должен признаться, я никогда ни для кого ничего хорошего не делал. Но для вас сделаю всё». Я обалдел — это не было кокетством с его стороны. И он знал, что я знаю, сколько хорошего он сделал для многих, в том числе и для меня. Видимо, он сильно расстроился… Он повторял буквально слова Сергея Сергеевича Смирнова: дескать, мы перед вами виноваты. И далее: «Вы хотите поехать за границу — вы поедете, у вас будет советский паспорт, пожалуйста. Мы издадим все ваши новые книги, мы переиздадим старые. У вас все будет хорошо. Только не делайте никаких заявлений иностранным корреспондентам, сидите тихо. Поручите все мне. Ладно?» Я говорю: «Конечно, Валентин Петрович, давайте так». И на этом мы расстаемся, а внизу, в Пестром зале, ждут меня ребята, уже слух разнесся, что Гладилин уезжает… Я рассказываю ребятам, какие мне поставили условия. Аксенов за это ухватился: «Толька, это прекрасно, очень важно, чтобы ты выехал за границу с советским паспортом. Это будет прецедент. Ты откроешь дорогу другим…»

Удивительна была магия советского паспорта! Потом, будучи корреспондентом, так сказать, вражеской радиостанции, я брал интервью у людей, которые эмигрировали с советским паспортом, тот же Аксенов с ним выехал, и все они верили, что советский паспорт у них не отберут. А ведь у всех отобрали. Тут много любопытного можно порассказать, но мы уйдем в сторону.

Раз мы с Катаевым договорились, я сижу тихо, никого не трогаю и по примеру кота Бегемота починяю примус. Я знал, что у Катаева какой-то ход в ЦК, что на самом верху кто-то его очень любит. Через две недели Валентин Петрович мне звонит и по телефону (а то, что мой телефон прослушивается, всем понятно) говорит открытым текстом такие слова: «Толя, они сволочи, они суки. Они ничего не хотят. Поэтому вы совершенно свободны от всех обещаний, которые вы мне дали. Мы с Эстер (его женой) были бы очень рады, если бы вы с Машей приехали к нам на ужин».

Что мы, естественно, и сделали. А когда я пришел в Союз писателей, со мной разговаривал уже Рекемчук — и в иной тональности. И я понимал, что он так говорит не потому, что плохо ко мне относится, а потому, что секретарь, что выполняет определенную миссию, что по-другому не может. Он говорил: «Ну, Толь, ну ты знаешь, у нас никаких претензий к тебе нет. Но если ты решил уехать, нам придется тебя исключить из Союза писателей, потому что такова практика. Кстати, у тебя жена еврейка, вот давай по еврейской линии». То есть никакого советского паспорта, поступила другая команда — еврейская линия. Но чтоб оформить документы в ОВИР по еврейской линии, у меня должна быть характеристика из Союза советских писателей и должны меня официально исключить из Союза. И я прихожу на это исключение, в знаменитую комнату парткома, где уже разыгрывалось позорное судилище, когда выгоняли из Союза Александра Галича, Володю Максимова, Лидию Корнеевну Чуковскую. Прихожу готовый к бою…