Вторая счастливая пара, сыгравшая свадьбу в течение каких‑либо нескольких дней, провела медовый месяц среди тысяч изысканных и неповторимых деревенек Фарфоровой Горы.

На дверях Б. А. Р./Отеля появилась табличка. Она гласила:

ЗАКРЫТО НА НЕДЕЛЮ: ОТКРЫТИЕ В ВОСКРЕСЕНИЕ 23ГО В 20 ЧАСОВ, ВЛАДЕЛЬЦЫ: П. ОБОРВАНКА, Э., Л., И У. ГАЛЛАЦЕЛЛИ. Табличку нарисовал Микал Марголис. Закрашивая свое имя и заменяя его именами своих удачливых соперников, он не испытывал ни ревности, ни ненависти, лишь мертвящее ощущение неизбежности, сжимавшейся вокруг него. Он запер дверь и бросил ключ в колодец. Затем он перешел дорогу и постучал в дверь Марии Квинсаны.

Мария Квинсана быстро уяснила ситуацию.

— Мортон, я беру Микала ассистентом в операционную. Правильно?

Мортон Квинсана ничего не сказал, а только выбежал прочь под грохот захлопываемых дверей.

— Что это было? — спросил Микал Марголис.

— Мортон очень привязан ко мне, — сказала Мария Квинсана. — Что ж, ему лишь надо немного привыкнуть к тому, что все немного изменится после того, как ты появился здесь.

Неделю спустя Персис Оборванка вернулась в Дорогу Отчаяния с собственным старым, гордым именем, тремя мужьями и полноразмерным бильярдным столом профессионального уровня, сделанным Макмурдо и Чаном с Лендрайс Роуд. Вся наличная рабочая сила была брошена на разгрузку и доставку стола в Б. А. Р./Отель. Была обещана бесплатная выпивка и дети, которые выплясывали вокруг буксирных тросов и несли кии, разразились криками ура в предвкушении бездонных кружек прохладного лимонада. Когда Персис Оборванка–Галлацелли увидела замки и табличку, она отправилась прямо к Микалу Марголису.

— Тебе не обязательно уходить.

Микал Марголис стерилизовал пару свиных кастраторов. Он обнаружил, что не питает к ней ненависти, хотя рациональная часть его мозга и требовала этого. Произошло неизбежное, а ненавидеть неизбежность так же глупо, как ненавидеть погоду.

— Я решил, что лучше мне уйти, — голос Микала Марголиса был тяжел от концентрированной любви. — Ничего не получилось бы, мы не можем вернуться в прежнее, нет — зная, что ты принадлежишь другим и носишь их ребенка. Ничего не выйдет. Прими мою долю в отеле в качестве свадебного подарка. Надеюсь, он принесет тебе радость. Честное слово. Скажи мне только одно… зачем ты это сделала?

— Что?

— Забеременела от… от братьев Галлацелли, именно от них! Что ты делала в тот день, когда пошел дождь? Вот чего я не понимаю — почему они, ты же видела, как они живут! Как в хлеву… Извини.

— Все нормально. Послушай, я просто свихнулась тогда, мы все свихнулись…

Она помнила, как в тот день, когда пошел дождь, она лежала на спине на ложе из маков, глядя в небо, крутя в пальцах алый цветок и напевая бессмысленный мотивчик, а в это время что‑то двигалось у нее внутри — где‑то в миллионах миллионов миллионов световых лет от нее: умп–вумп, умп–вумп, умп–вумп. Когда пошел дождь, она с удовольствием сбросила одежду и втерла в волосы прекрасную красную грязь; это было здорово, как полет. Ей казалось, что она может вечно падать круглой, беременной дождевой каплей, чтобы взорваться в конце концов женским соком на сухой земле. Она расставила руки, как крылья — уииииии по кругу и по кругу и по кругу, вниз, к цветочным полям, пропеллеры на ее округлых, с сосками, движках отправляли маргаритки, ноготки и маки в полет по двойной дуге. Милостивый боже, она сошла с ума тогда, а разве это случилось не со всеми, и разве этот сумасшедший город, одни и те же лица изо дня в день — недостаточное оправдание временного безумия? Может быть, она зашла немного чересчур далеко: братья Галлацелли никогда не нуждались в излишнем ободрении, но когда ЭдУмбертоЛуи придавил ее к земле, она ведь взлетела!

— Я не знала, что творю; черт, мне казалось, я летаю. — Извинение даже для ей самой не казалось убедительным. После того, как они разошлись, чувство вины Микала Марголиса начало подниматься, как туман. Он должен был убраться отсюда, и поскорее, от этих женщин, толкающих его все ближе к сердечному пределу Роша.

В новом бильярдном зале Б. А. Р./Отеля господин Иерихон катал шары с безупречной легкостью человека, все расчеты за которого производят его Высокие Пращуры. За господином Иерихоном внимательно наблюдал Лимаал Манделла — семь и три четверти года. Когда стол освободился, он взял кий и, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание было приковано к пиву и бобовому рагу, выбил серию в сто семь очков. Эд Галлацелли за барной стойкой услышал стук шаров, падающих в лузы, и подошел посмотреть. Он увидел, как Лимаал Манделла, выбивший сто семь очков, выбивает сто пятнадцать.

— Милосердный боже! — тихо воскликнул Эд Галлацелли. Он подошел к мальчику, выставляющему треугольник красных шаров для следующей попытки. — Как ты это сделал?

Лимаал Манделла пожал плечами.

— Просто бью туда, куда нужно.

— Ты хочешь сказать, никогда до этого не брал в руки кий?

— Где бы я мог?

— Милосердный боже!

— Нет, я посмотрел, как играет господин Иерихон, и повторил за ним. Очень хорошая игра, можно полностью контролировать, что происходит. Сплошь углы и скорости. Думаю, в этот раз я смогу выбить больше очков.

— Насколько больше?

— Что ж, я более–менее разобрался. Максимальный брейк.

— Милосердный боже!

И Лимаал Манделла сделал максимальный брейк — сто сорок семь очков — чем совершенно потряс Эда Галлацелли. Мысли о ставках, пари и выигрышах заклубились у него в голове.

Подходил срок Персис Оборванки. Она все увеличивалась, округлялась и утрачивала аэродинамические свойства, что угнетало ее гораздо больше, чем кто‑либо мог заподозрить. Она стала такой большой и круглой, что мужья отвели ее к Марии Квинсане для повторного освидетельствования. Мария Квинсана, воспользовавшись устройством, предназначенным для осмотра беременных лам, слушала ее почти час и наконец поставила диагноз: близнецы. Город ликовал, Персис Оборванка, страдая, величественно переваливалась по Б. А. Р./Отелю, ливни лили, посевы поднимались. Под руководством Эда Галлацелли Лимаал Манделла превратился в юного хищника, акулу, освобождающую залетных простаков — ученых, геофизиков и патаботаников — от пивных денег. А Микал Марголис по глупости подобрался так близко к сердечному центру масс Марии Квинсаны, что в соответствии с законами эмоциональной динамики вытолкнул Мортона Квинсану во тьму.

Как‑то осенней ночью, колючей от мороза, Раджандра Дас обежал всю Дорогу Отчаяния, стуча в каждую дверь.

— Время пришло, они выходят, — говорил он и спешил дальше, чтобы сообщить новость соседям. — Они выходят, время настало!

— Кто выходит? — спросил господин Иерихон, ловким приемом заломив руку быстроногому Меркурию.

— Близнецы! Двойняшки Персис Оборванки!

В течение пяти минут весь город, за исключением Бабушки и Дедушки Харана, слетелся на бесплатную выпивку в Б. А. Р./Отеле, а в хозяйской спальне Мария Квинсана и Ева Манделла путались друг у друга под ногами, пока Персис Оборванка тужилась и выталкивала и тужилась и выталкивала в мир пару прекрасных сыновей. Как нетрудно было предположить, они оказались полными копиями своих отцов.

— Севриано и Батисто! — объявили братья Галлацелли (старшие). Во время празднования, когда братья Галлацелли (старшие) удалились к матери и братьям Галлацелли (младшим), Раджандра Дас озвучил вопрос, ответ на который интересовал всех, но ни у кого не доставало смелости поставить его ребром.

— Ладно, так кто же из них — отец?

Великий Вопрос заставил гудеть Дорогу Отчаяния, будто рой насекомых. Эд, Умберто или Луи? Персис Оборванка не знала. Братья Галлацелли (старшие) не желали отвечать. Братья Галлацелли (младшие) не могли ответить. Вопрос Раджандры Даса на двадцать четыре часа полностью подчинил себе умы, пока его не сменил вопрос получше. Вопрос был такой: кто размозжил голову Гастона Тенебра, как сырое яйцо, и бросил его труп у железной дороги?

24