Первым был ее брат Мортон Квинсана, одержимый дантист, чье собственническое отношение к сестре никого не могло обмануть. Все знали, что он тайно вожделеет ее, и он знал, что тайно вожделеет ее, и она знала, что он тайно вожделеет ее, и вожделение не может быть тайным, когда о нем известно такому количеству людей. Но уважение и собственническое чувство Мортона Квинсаны были таковы, что он не мог позволить себе прикоснуться к сестре и пальцем. Поэтому он горел в аду неудовлетворенности на расстоянии вытянутой руки от нее. И чем дольше он горел, тем жарче полыхал огонь одержимости. Как‑то вечером он застал сестру флиртующей с Галлацелли, смеющейся их тупым крестьянским шуткам, принимающей от них выпивку, трогающей их грубые, уродливые руки. Тогда он поклялся, что никогда не станет лечить ни оного из братьев Галлацелли, даже если те придут к нему, визжа от боли, даже если мучительное гниение дентина превратит их в животных и заставит колотиться головой о стены; нет, нет, он изгонит их, отправит прочь без всякого сожаления, извергнет их, стенающих, страдающих и скрежещущих зубами — за то, что оплетали сейчас его сестру Марию сетью своей похоти.

Другим дураком был Микал Марголис. Из‑за матери он никогда не был счастлив в любви. Счастье пришло, когда мать объявила о своей помолвке, счастье с жизнерадостной, полной энергии и ненасытной Персис Оборванкой. Потом с еженедельного товарного поезда из Меридиана сошли Мортон и Мария Квинсана. Микал Марголис забирал со станции бочонки с пивом и ящики со спиртным, и увидел высокую, сильную женщину, идущую по платформе с естественной грацией и скрытой силой охотящейся кошки. Их взгляды встретились и разошлись, но в это мгновение Микал Марголис почувствовал электрический разряд, прошедший по позвоночнику и сплавивший основание сердца, в котором хранятся порядочность и честность, в ком черного стекла. Он любил ее. Он не мог думать ни о чем, только о том, что он любит ее.

Когда доктор Алимантандо предоставил семье Квинсана пещеру, он поспешил предложить свою помощь в постройке дома. — А как насчет вымыть и протереть стаканы? — воскликнула Персис Оборванка. Микал Марголис махнул рукой и вышел. Когда доктор Алимантандо выделил семье Квинсана надел, Микал Марголис копал канавы, рыл каналы и строил дамбы, пока в небесах не засверкало лунокольцо. — А кто будет подавать выпивку? — спросила Персис Оборванка. — Кто приготовит ужин этим голодным людям? — И когда Мортон Квинсана с сестрой пришли в Б. А. Р./Отель, он подал каждому чашу горячего плова из ягнятины и столько бесплатного пива, сколько они могли выпить, и болтал и шутил с ними до самого закрытия. Стоило какой‑нибудь курице в отеле почувствовать себя скверно, она сей же момент отправлялась к Марии Квинсане, даже если должны была сегодня же попасть в суп. Мария ощупывала ее своими искусными пальцами, а Микал Марголис тем временем представлял себя на месте курицы. Очень многие животные Марголиса и Оборванки переболели этой осенью.

И все же Микал Марголис не был счастлив. Он метался между любовью хорошей женщины и любовью дурной, как маленький кристалл кварца в потоке времени. Персис Оборванка, женщина земная и притом невинная, как орел в поднебесье, спрашивала его, не болен ли он. Микал Марголис отвечал стоном беспримесной неудовлетворенной похоти.

— Может быть, тебе следует обратиться к кому‑нибудь, любовь моя. Последние несколько дней ты совсем не можешь работать. Как насчет этой ветеринарши, а? В смысле, люди ведь тоже животные. Может быть, она тебе поможет.

Микал Марголис обернулся и посмотрел на Персис Оборванку.

— Шутишь, что ли?

— Нет, правда, сходи.

Микал Марголис застонал еще громче.

Что касается Марии Квинсаны, то ей не было до этого дела. Именно так, не было дела. Ко всякому, кто был слаб настолько, чтобы любить ее, она не испытывала ничего, кроме отвращения. Она презирала своего дурака–брата, презирала мальчишку из бара. Тем не менее, она не могла устоять перед вызовом. Она отберет дурачка у слепо любящей его простушки, с которой он живет. Это была игра, игра; фишки не имеют значения, важен только ум, двигающих их; ум и победа, ибо победив, она сможет еще глубже презирать проигравших. Один блестящий гамбит принесет ей триумф над обоими: Микалом Марголисом и ее чертовым братцем. После этого она наконец сможет порвать с ним и показать себя миру. — Смотри за Мортоном, — таковы были последние словам ее железной матери. — Смотри за ним, заботься о нем; позволь ему считать, что он сам принимает решения и не позволяй принимать ни одного. Мария, я приказываю.

Заботься о Мортоне, заботься о Мортоне; да, она следовала воле матери вот уже пять лет. Она последовала за ним в пустыню после того случая с маленькой девочкой в парке, но время придет, мама, когда Мортон сможет существовать сам по себе, и в то же утро она сядет на первый поезд до Мудрости.

Вот зачем ей нужны игры. Они развлекали ее, они позволяли ей сохранить здравый рассудок в течение пяти лет растущей влюбленности Мортона и давали надежду, что в один прекрасный день она окажется достаточно сильной, чтобы сесть на поезд до Мудрости. О да, игры сохраняли ее рассудок. Она стала кормить кур каждый день в то же самое время, когда Микал Маргулис кормил своих во дворе Б. А. Р./Отеля через дорогу. Это правила игры заставили ее попросить его зайти и взглянуть на разладившийся метановый дигестер, хотя Раджандра Дас справился бы лучше.

— Химические проблемы, сударыня, — сказал Микал Марголис. — Кто‑то вылил туда использованный стериллянт и ингибировал деятельность бактериофагов.

Мария Квинсана улыбнулась. Она опорожнила три бутылки стерилизующей жидкости в бак только этим утром. Игра развивалась как надо. В благодарность за помощь она пригласила его выпить, затем побеседовать, затем в постель (Микал Марголис не переставал трястись, как лист), затем заняться сексом.

В этой постели и были посеяны зерна разрушения Дороги Отчаяния.

9

Трения между Сталиными и Тенебра начались сразу же, едва они обнаружили, что они приобрели у земельного агента Бюро Иммиграции и Расселения Венкатачалума — господина Э. П. Венкатачалума — один и тот же земельный надел в идиллическом, райском уголке под названием Дорога Отчаяния. Сейчас господин Э. П. Венкатачалум сидел в комнате с белыми стенами и отвечал на вопросы инспектора Жень Хаопина из Управления полиции Блерио, связанные с обвинением в мошенничестве. Сталины и Тенебра не только купили один и тот же земельный надел (который, к слову сказать, вовсе не принадлежал господину Э. П. Венкатачалуму); на них был забронировано одно и то же купе в ночном поезде, отходящем из Высадки Солнцестояния в 19:19 и делающем остановки в Северном Бенстауне, Энненси, Мурчисонвилле, Нью Энтерпрайзе, на Станции Волламурра и в Дороге Отчаяния. Ни та, ни другая семья не желали уступать. Проводник заперся в своем купе и выкрутил радио на полную громкость. Свои проблемы они должны были решить самостоятельно. В вагоне номер 36 ночного поезда из Высадки Солнцестояния мало кому удалось поспать. Пять человек с багажом пяти человек должны были разместиться в купе, предназначенном для трех человек с багажом трех человек. В первую ночь только маленький Джонни Сталин, трех лет от роду, получил собственную постель. Это произошло из‑за того, что он был пухлый и крайне возбудимый мальчик, способный визжать, визжать и довизжаться до рвоты, не получив собственную постель. Его мать сдалась и впихнула в него три или четыре взрослых дозы снотворного, чтобы он успокоился и стал слушаться. Джонни Сталин был испорченным, пухлым и крайне возбудимым маленьким наркоманом.

Следующий день прошел в напряженном молчании; наконец, ровно в четырнадцать часов, Гастон Тенебра прочистил горло и предположил, что посменный сон, возможно, был бы неплохой идеей. Он и его жена, Женевьева, могли бы сидеть ночью и спать днем, в то время как Сталины могли бы сидеть днем и спать ночью.

Сперва этот способ урегулирования показался вполне сбалансированным. Затем в силу вступила грубая, жестокая реальность спального вагона. Одну постель приходилось раскладывать, чтобы создать два сидячих места, в результате получалось три тела на две постели. В следующую смену трое сидели, а двое спали в комфорте. Господин и госпожа Сталины ворочались и жаловались в своей узкой постели, маленький Джонни астматически храпел, а Гастон и Женевьева Тенебра вели свои приватные, нежные споры, шепотом выражая ярость и мелко, но агрессивно жестикулируя, пока поезд лязгал, звенел, сдавал назад и разделялся на части, чтобы сформировать новые поезда, и таким образом все ближе подбирался к Дороге Отчаяния.