– Подожди-ка, – перешел я на ты, что позволял мой возраст да и как-то сближающая ночь. – Почему загадал?
– Привычка у меня такая. Иду по улице и думаю: если женщина добежит до автобуса, то пойду в кино, а если не успеет, то пойду к знакомой.
– Кстати, как ты их называешь?
– Кого?
– Знакомых женщин.
– У какой какое имя.
– Всех, вообще, собирательно...
– Девушки, дамочки, герлы... Шутя – телка.
– Ну а Валюха, Нинуха?..
– Такой манеры нет.
Видимо, такая манера была только у Чепиноги. Но Зуев о ней не упомянул.
– А почему ждал ЧП?
– Объезд, земля жирная, дождь... Буксануть ничего не стоит.
– Кто сидел за рулем?
Мне показалось, что он надумал уйти, – так резко отвернулся к двери. Посидев в этом положении добрую минуту, водитель поворачивался ко мне сложно, точно был свинчен из отдельных частей: сперва повернул плечи, потом голову, а уж последним вернулся его потускневший взгляд.
– Кто же сидел за рулем?
– Не помню.
И он не помнит? Усталость с меня скатилась, как с того гуся вода; я понял, что тихому ночному следствию пришел конец.
– Не помнишь, что с тобой было три часа назад? – жестко спросил я.
– Может, у меня была баранка, а может, у дяди Афанасия.
– Дядя Афанасий не мог сидеть за рулем.
– Почему? – нахмурился Зуев.
– Разве у него ничего не болело?
– Зуб ныл, так это еще в Лесоповальном.
На честном лице, как на хорошем телеэкране, все видно: про руль соврал, про зуб сказал правду.
– Кто первый увидел ребенка?
– Сейчас не помню.
– Что ты предложил сделать с ребенком?
– Как что? – опешил он искренне. – Милицию вызвать.
– А не Танюхе отдать?
– Какой Танюхе? – делано удивился Зуев.
Я ничего не понимал. Искренность при словах о милиции и неправда при упоминании о злополучной Танюхе. Водители бесспорно давали ложные показания, ибо путались в простых вопросах, как в сложнейших формулах. Удивляло меня и то обстоятельство, что они не сговорились. Время у них было.
– Зуев, почему вы говорите неправду? – вернулся я к «вы», потому что ложные показания указуют на преступление, а с преступниками лучше без панибратства.
– Все как есть, – буркнул он в пол.
Любители детективов привыкли к загадкам глобальным, что ли: кто убийца, как проникли в банк, где бриллианты?.. Но, ей-богу, передо мной стояли вопросы не легче.
Во-первых, криминальные. Что водители скрывают? Видимо, то, что связано с найденным ребенком, то есть с преступлением. Коли скрывают, то причастны. Их ребенок? Но где его взяли, зачем привезли в поле и почему сами вызвали милицию? Или это ребенок их знакомых?
Во-вторых, вопросы организационные, что ли... Я дежурю, мое дело провести лишь необходимые следственные действия. Но водители с Украины; отпустить их значило уже не работать по горячим следам и, главное, поставить следователя, который примет дело к производству, в труднейшее положение.
– Зуев, вы были предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний, – нажал я угрожающим голосом.
– Да зачем мне врать? – чуть не взмолился он.
– Но как не помнить, кто сидел за рулем!
– Главное-то помним. Увидели ребенка, остановились, послали за милицией...
– Ну а второстепенное?
– Я транзистор врубил. Днем дядя Афанасий не дает включать. Группа «Мопед» выдавала «металл».
Между ними следовало бы провести очную ставку, что во время дежурных выездов делается редчайше. Я сразу представил ее нудность и бессмысленность: будут уточнять, препираться и подгонять свои показания друг под друга. Да и есть ли в дежурном портфеле бланки протоколов очных ставок?
Вернулся Леденцов. Я кивнул Зуеву на дверь, предлагая подождать в коридоре. Развернув пакет, оперуполномоченный показал одеяльце, распашонки с чепчиком и две пеленки, между прочим обе мокрые. Потом я прочел медицинскую справку: мальчик, примерно пяти месяцев, здоров, родовых отметин не имеет. Скорый Леденцов дал мне и другую справку: заявлений о пропаже ребенка ни от родителей, ни из детских учреждений не поступало. Тогда я рассказал про путаные показания шоферов.
– Выходит, две версии? – удивился он.
– Да, эти водители или какая-нибудь мамаша.
– Или папаша.
– Или вместе.
– А если бабушка? – предположил Леденцов.
– Скорее всего, ребенка привезли на каком-то транспорте.
– Почему?
– Не шел же человек с ребенком по ночному полю...
– Проще на «КамАЗе», – подбросил оперативник сомнений к первой версии.
Мы одновременно глянули в окно – там ничего не менялось, точно наступила вечная ночь. Какой они длины в конце сентября?
– Сергей Георгиевич, что дальше?
Когда не знаю, что делать, я прислушиваюсь к себе...
Интуицию полагают даром божьим, якобы озаряющим человека редко, может быть раз в жизни. Я же думаю, что интуиция присуща разуму как естественный метод отбора явлений. Интуицией пользуются чаще, чем это принято считать. Девять решений из десяти принимаются интуитивно. Иначе следовало бы допустить, что все люди думающие, с чем я ради истины никогда не соглашусь.
– Едем, – сказал я.
– Куда?
– На капустное поле.
Для повторного выезда на место происшествия поводы случаются часто. Например, преступник показывает, что, где и как; или еще раз ищутся вещественные доказательства, какая-нибудь гильза или элементарная пуговица; иногда осматривают все заново уже при свете дня... Повторные интуитивные выезды на место преступления законом не предусмотрены. Поэтому даже во мраке автомобиля мне виделся недоуменный взгляд Леденцова. Может быть, его удивил не сам выезд, а мое решение взять с собой «КАМАЗ».
Странная картина: по ночному городу разъезжает милицейская машина, за которой послушно пыхтит тяжеловоз с многометровыми сосновыми бревнами.
Через двадцать минут мы были на месте. Сложнее оказалось с понятыми. Леденцов укатил их искать к каким-то далеким тусклым огням. Я посмотрел на часы – четыре.
Тьмы не убавилось, но дождик вроде бы истощился, оседая на мои очки моросью. Тугие кочаны в свете камазовских фар развесили голубые слоновьи уши. Кто-то сильно пробежал по бороздам, задевая эти уши и разбрызгивая тяжелые капли. Наверное, заяц.
Как же здесь лежал ребенок? Темень, дождь, зайцы... Впрочем, что там зайцы по сравнению с камазовскими колесами; что там зайцы по сравнению с мамашей, отправившей его на смерть в колею?
Я всегда считал, что преступление походит на атомный взрыв, происшедший от постепенного накопления критической массы. Преступление – это высшая степень аморальности. Но сперва долго копятся, если можно так сказать, мелкие безнравственности. Пока не наберется их на преступление. Я вот стою в четыре часа утра посреди капустного поля под черным набухшим небом и злобствую на неведомую мне мамашу... А уж так ли мы шумны против тех мамаш, которые оставляют младенцев – нет, не в колее, – а в родильных домах? А разве осуждаем родителей, которые рожают и спихивают детей – нет, не в колею, – а бабушкам? А разве мы кипим благородной яростью, когда родители бросают ребят – нет, не в колею, – а на волю стихий, то есть не воспитывают? И пусть мне не говорят, что человек, укравший яблоко, не обязательно ограбит банк. Одни тысячи родителей воспитывают кое-как, другие тысячи пошли дальше – отдали бабушкам, сотни уже откровенно отказались от младенцев, ну а одна мать, десятитысячная, положила в колею. Степень разная, но суть одна. Я, следователь, борюсь с крайней степенью, а кто борется с сутью?
Леденцов привез тех же самых понятых, которые сонно озирались, пытаясь увидеть то, ради чего их привезли. И тогда меня задел конфузливый страх: я походил на артиста, вышедшего на сцену и позабывшего текст. Пять пар глаз смотрели на меня ожидающе.
Привязались к местности мы легко: стоянку грузовика нашли по кучке прелых капустных листьев, место младенца – по расковыренной мною земле. Похоже, что за это время тут не прошло ни одной машины.
