Капитан сидел за столом в центральном посту. Он составлял сводку проделанных за день работ, подсчитывал примерные сроки выполнения следующих, и нельзя сказать, чтобы все эти расчеты огорчали его, если бы не неожиданная задержка с дюзами. Эта задержка сильно беспокоила капитана. Если Козырев в ближайшие два-три дня не найдет выхода из положения, не ускорит размягчение металла, то подлодку ожидают самые мрачные перспективы: срок прибытия во Владивосток будет сорван. И тут он, капитан, совершенно бессилен. Он ничем не может помочь, он ничего не может предложить, он может только ждать того, что скажет хотя и талантливый, но молодой механик. Погруженный в эти невеселые думы, капитан не слышал шума, стука и визга инструментов, доносившихся к нему через открытые двери центрального поста из нижних машинных отсеков и камер, — всей радостной и волнующей симфонии яростного труда, возвращающего к жизни парализованный организм подлодки.
Капитан всегда любил прислушиваться к этому жизнерадостному шуму, его тянуло погрузиться в него, присоединиться к общей работе. И сейчас, просидев немало времени со своими тяжелыми мыслями, он наконец оторвался от них, вновь прислушался к знакомому шуму, и вновь им овладело желание спуститься вниз и пройтись по отсекам и камерам. Капитан встал и посмотрел на часы. Над поверхностью океана сейчас темная тропическая ночь, небо усеяно крупными звездами, и волны тихо бьют о берег, некогда уставленный молчаливыми каменными стражами острова…
Капитан встряхнулся. Через час оканчиваются работы, надо посмотреть, как они идут. Вдруг он поднял голову и прислушался.
Среди необычного шума, наполняющего подлодку, до него донеслись откуда-то издалека едва различимые мерные удары металла о металл. Что бы это могло быть? Откуда эти звуки?
Капитан поспешно пошел в обход. Он быстро осмотрел все нижние отсеки и камеры: работы шли прекрасно; усталые люди улыбались ему. Из машинного отделения он прошел в выходную камеру, где дежурил Ромейко, лишь третьего дня выписавшийся из госпиталя. Капитан быстро надел с помощью Ромейко скафандр и приготовился к выходу. Едва лишь опустилась площадка, как далекие, приглушенные удары сразу ворвались под шлем капитана и оглушили его. Капитан бросился вперед.
В ярком свете прожекторов, в блестящих рыцарских доспехах, словно могучий средневековый великан-паладин, сокрушающий стоглавого дракона, Скворешня бил своим молотом по огромному дюзовому кольцу.
Капитан налетел на него, гневно схватил за плечо, изо всей силы потряс и крикнул:
— Что вы делаете? Кто вам позволил? Прекратите этот грохот! Как вы могли забыть, что мы у обитаемого острова?
Нагорело всем: и Скворешне, и Козыреву, и старшему лейтенанту. Они стояли молча, не зная, как оправдаться. Они поняли, что допустили серьезный промах…
Нгаара стоял в своем ветхом каноэ и тихо, едва заметными движениями весла, гнал его в открытый океан.
Далеко позади, в темноте, слабо светилась маленькая дрожащая точка. Это жена Нгаары, Ангата, развела на уединенном пустынном берегу костер, чтобы хозяин очага мог легко найти свою хижину, когда, окончив ловлю, он будет с добычей возвращаться к своей голодной семье.
Нгаара тяжело вздохнул. Даже перед заходом солнца и в короткие сумерки, когда рыба охотнее всего клюет, ни одна не подошла к его стальным крючкам, за которые он отдал старому Робинсону столько рыбы, ни одна не прикоснулась к их наживке, и даже священный крючок, терпеливо и благоговейно, втайне от чужих глаз сделанный самим Нгаарой из берцовой кости покойного «папаши», — и этот крючок рыба презрительно, словно не замечая его, обходила. С наступлением ночи Нгааре пришлось взяться за раков и крабов. Пища неважная, но ничего другого не оставалось. Однако и в этой охоте неудача преследовала бедного Нгаару. Лишь несколько небольших крабов и с десяток крупных серо-зеленых раков, тихо скрежеща клешнями и панцирями, копошились на дне его каноэ. Сеть волочилась по дну, как будто нарочно выбирая места, где добычи меньше всего. Несомненно, Аху-аху-татана, злой дух, строит козни Нгааре. Между тем уже поздно, скоро надо возвращаться домой, к берегу. Сейчас отмель кончится, дно оборвется и круто пойдет вниз.
Вдруг Нгааре пришла в голову новая мысль. На этом крутом склоне никто не ловит крабов. А что, если попытаться и спустить по нему сеть поглубже? Кто знает, может быть, именно там множество добычи? Надо попробовать! Стыдно будет такому опытному рыбаку и ныряльщику, как Нгаара, могучему охотнику, в расцвете сил, вернуться в совершенно пустом каноэ к голодной семье!
Нгаара решился. Вот сеть натянула веревку из каноэ, Нгаара стал еще осторожнее грести. Он тихо шептал имена Меа-кахи — бога рыбаков, Маке-маке — бога яиц морской ласточки, которые Нгаара с опасностью для жизни добывал и приносил ему в жертву, и даже Хава-туу-таке-таке — яичного бога — и его уважаемой супруги Виехоа.
Веревка, все быстрей и быстрей разматываясь, уже подходила к концу и вдруг, ослабнув, повисла. «Новое дно! — радостно подумал Нгаара. — И этого никто не знает!..» Теперь надо было осторожно тянуть кверху по склону обрыва… Нгаара подгреб обратно на три-четыре длины своего каноэ, взялся за веревку и потащил ее. Веревка натянулась и дальше не пошла. У Нгаары упало сердце. Сеть, очевидно, зацепилась за что-то на дне. Нгаара потянул сильнее, но с прежним результатом. Тогда с гневным и опечаленным сердцем он обругал последними словами и Езуса белых, и древних своих богов, и даже самого Татану, злого духа.
Что оставалось делать? Не бросать же сеть, которая кормит Нгаару и его семью, платит налоги, платит долги старому Татане — Робинсону — за водку, за табак, за крючки… Правда, здесь непомерно глубоко, но такому ныряльщику, как Нгаара, даже вся длина веревки не страшна. А если акула? Это было бы неприятно, но нож за поясом, и акуле не поздоровится.
Нгаара скинул старую фуфайку, потертые, в густой мозаике заплат штаны и бросился в черную воду. Хотя, по привычке, он сейчас же открыл под водой глаза, но в кромешной тьме, перед которой звездная ночь наверху казалась сумерками, он не увидел веревки. Лишь пошарив рукой, он поймал ее и быстро начал спускаться по ней вниз. И вдруг его широко раскрытые глаза увидели нечто такое, от чего дрожь суеверного страха пробежала по всему телу.
Далеко внизу, в пучинах океана, сияло огромное серебристо-туманное облако, как будто луна, уйдя с неба, погрузилась в темные воды и распространяет там свой сильный свет, и вокруг нее пляшут яркие белые точки, словно подводные духи встречают свою властительницу священными веселыми танцами. Внезапно глухой певучий удар донесся оттуда, из глубины, и потряс все оцепеневшее тело Нгаары. Удар за ударом, удар за ударом, мерные и могучие, они лились, казалось, отовсюду, словно великаны били по чудовищной, как гора, тыкве-барабану рапануйцев. Зеленые и оранжевые круги поплыли перед глазами Нгаары, начавшего уже задыхаться, и, трепеща от священного ужаса, он рванулся кверху, стараясь ничего не видеть и не слышать. Но потрясающие удары преследовали, настигали его, и наконец, почти обезумевший, Нгаара выскочил у самого борта каноэ. Он вцепился в него дрожащими, ослабевшими пальцами и долго, икая от страха, не мог отдышаться… Придя немного в себя, Нгаара с опаской оглянулся, и убедившись, что он один, приложил ухо к воде. Черная пучина оглушила его новым ударом, он подпрыгнул, как пружина, перевалился через борт каноэ и упал на дно. И опять ему показалось, что даже дно лодки едва заметно и мерно сотрясается под таинственными ударами, доносящимися снизу, и тогда, окончательно потеряв голову, Нгаара вскочил, выхватил нож, одним взмахом отрезал веревку от драгоценной сети, кормилицы семьи, и отчаянно, словно спасая жизнь, заработал веслом…
Всю ночь он провел как в бреду, метался на своем тростниковом ложе, бормоча и выкрикивая страшные слова о луне, окруженной серебристым облаком и погрузившейся в бездны океана, о пляске звезд вокруг нее и грохоте священного барабана, сопровождавшего пляску. И жена его Ангата в отчаянии и ужасе выла вместе с ним всю ночь, и утром пришли соседи и родственники, и весть о страшном видении Нгаары неслышно понеслась по острову, хранимая как тайна, от белых, которые, конечно, не поверят в видение Нгаары и будут преследовать и жестоко карать еретиков и вероотступников, возвращающихся к своим древним богам.
