От таких, как Зинченко, и начинается уважение к флотской форме. И как он быстро нас обучил: какая форма один, и форма три, и форма пять, и шесть. Форма один - белые брюки и форменка, белая бескозырка, а еще белые парусиновые туфли покупали сами - не запрещалось. К форме три - черные суконные брюки, синяя фланелевка, черная бескозырка и выходные ботинки. Как было красиво, когда моряки в этой форме шли строем! Разве мог не остановиться любой прохожий, могла не улыбнуться девушка, не пристроиться к колонне восторженный мальчишка?!
Нам же поначалу эти улыбки и не снились. Начались плановые занятия. На первом курсе много времени отводилось общеобразовательным дисциплинам: тут и высшая математика, и теоретическая механика, английский язык, электротехника, наша, корабельная. Потом навалились основы морских наук - лоция, навигация, метеорология, астрономия. Преподавали старые кадровые командиры, имеющие большой практический опыт флотской службы. Одним словом, настоящие «морские волки».
- Ну, послушали, - говаривали такие «волки», - теперь закрывайте рты, дальше нужно все в конспектах записывать. На каждую флотскую байку еще и формула соответствующая имеется! Цифирь - никуда не денешься.
Или вдруг преподаватель метеорологии разразится каскадом пословиц и поговорок: «Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску», «Если солнце село в тучу, жди, моряк, от моря бучу», «Небо красно к вечеру - моряку бояться нечего», «Небо красно поутру - моряку не по нутру»…
- Конечно, в нашем учебнике об этом ничего не сказано, но настоящие моряки - народ наблюдательный, и пословицы эти возникли не просто из наблюдений только моряков, а из наблюдений целых народов. Учтите это… [263]
Учились мы с большим интересом, с какой-то необычайной жадностью к знаниям. Мне уже и вспомнить было стыдно о том, что хотел уйти из училища. Темпы учебного процесса все возрастали. Вначале была привычная система: шесть уроков, час самоподготовки. Вскоре самоподготовку довели до трех часов и перешли на лекции. После вечерней прогулки - поверка и отбой. Сон - вот и все, курсант, твое личное время.
Несмотря на такой жесткий распорядок, я по-настоящему увлекся учебой. Можно сказать, отрешился от внешнего мира. Так длилось несколько месяцев. И вдруг на вечерней поверке раздается команда курсанту Рогачевскому выйти из строя на три шага.
- Товарищи курсанты, Рогачевский не пишет домой, - слышу. И дальше: - Всем будет отбой, а курсанта Рогачевского мы посадим писать письмо матери…
Моему стыду не было границ. Ощущение такое, будто меня, как старую робу, выстирали, потерли о морскую гальку, выкрутили, да и повесили на виду у всех сохнуть!…
Ребята улеглись, а я сел писать письмо. В сердцах назвал мать Марией Федоровной, написал, что все у меня нормально, служу, учусь, передал приветы сестренкам. Кончил писать, доложил о выполнении приказа, после чего мне разрешили присоединиться к спящей роте.
Вскоре от матери пришло письмо. Ох и была мне выволочка за эту Марию Федоровну! Но потом я получил прощение. Матери ведь умеют прощать своих детей. Заканчивалось письмо просьбой: «Пиши, сынок». Вот и такая наука была мне в жизни… Да и мне ли одному? Главное, чтобы вовремя, а не тогда, когда уже ничего не изменишь, ни письма не напишешь, ни словом не согреешь…
Писал домой теперь я регулярно. Хотя свободного времени стало еще меньше. И по собственной, можно сказать, вине. Заимел я, как нынче говорят, хобби. Как-то в один из воскресных дней нам предложили:
- Кто желает походить на шестивесельных яслах?
Охотники нашлись. Капитан Кривошеий увел шестерку с собой к морю.
- Ну что, молодцы, начнем с древнейших вариантов морского дела, а? - то ли в шутку, то ли всерьез обратился к нам на берегу капитан шлюпки.
- Начнем, - нестройно ответили мы. [264]
- Тогда - по местам!
Расселись в шлюпке, как положено. Стараемся, гребем изо всех сил. Гребцов шесть, а лишь двое, а то и один, смогли бы порезвее погнать шлюпку. Раз гребнем дружно, а раз - кто-то уже поймал «щуку», не вышло у него весло после гребка, задержалось в воде. Нашему командиру шлюпки ничего не оставалось, как подать команду:
- Суши весла!
Сидим, сушим. Затем снова команда: «Шабаш!»
- Весла уложили.
- Рангоут ставить!
Рангоут, это - совокупность всех составных частей, служащих для крепления парусов. Ставить так ставить. Вот уже поднята мачта, обтянуты ванты, наброшены на гак рой с парусом, обнесены шкоты.
- На фале поднять парус!
Парус подняли сразу, рывком, и фал закрепили. А море волнуется - 2-3 балла. Шлюпка тут же накренилась, а вода так и зашуршала за бортом. Брызги полетели в наши разгоряченные лица. Мы оторопели, уцепились намертво за банки, сидим, словно котята, только завороженно смотрим за борт на этого пенящегося дикого зверя - воду. Боимся пошевелиться. Вода идет буквально краем шлюпки, вот-вот наш ковчег перевернется.
Но командир, набрав ход рулем, заставил суденышко пересечь линию ветра и лечь на другой галс. Шлюпка тут же завалилась на другой борт. Под окрики капитана Кривошеина мы с горем пополам выбрали шкоты и почувствовали легкий ход шестерки под парусом. Еще не улегся страх, но понемногу каждого из нас наполняло неповторимое чувство парящего полета с ритмическими ударами форштевня о набегавшую волну.
Шлюпка пошла к пирсу. Вот уже мы спустили парус, срубили рангоут. Причалили. Нам разрешили выходить, но мы сидим.
- Что, понравилось?! - Улыбается капитан Кривошеий. - Может, повторим?
Как ни парадоксально, но в данном случае капитан был прав. Никто ему ничего не сказал в ответ, но именно в тот день укомплектовалась команда шестерки. Мы упорно тренировались и вскоре обошли всех и выиграли соревнование. А затем, после переформирования, когда мы все оказались в Черноморском высшем военно-морском [265] училище, мы не пропустили ни одной флотской гонки. Среди курсантов каждый раз выходили победителями. В масштабах Черноморского флота, правда, выше второго места не поднимались. Наша шлюпка была стандартная, кронштадтка. А первые места занимали тогда либо шестерка эскадры, либо караульного полка - там спортсмены ходили на облегченных специально подготовленных для гонок шлюпках. Состав же нашей команды не изменился до самого окончания училища. Мы выступали на соревнованиях и как ротная команда, и как училищная.
Упорные постоянные тренировки дали нам морской глазомер, ориентировку на водной глади, умение точно видеть линию ветра, расчет галса и точки поворота. Такая практика важна для любого моряка, но для того, кто служит на торпедном катере, необходима во сто крат.
А еще романтика! Сколько раз мы ходили под парусами, по замечательным севастопольским бухтам, совершали переходы и в другие крымские порты. Шлюпочником я оставался долго (левый борт, средняя банка) - до сорок седьмого года, исключая военные годы, конечно. Люблю этот сильный и красивый вид спорта и поныне.
А вообще- то в нашем училище была целая флотилия своих плавсредств: шлюпочная база и две группы рейдовых катеров, которые назывались по заводам -«Рыбинец» и «Ярославец». На них мы делали учебные походы, отрабатывали правила совместного плавания, стояли вахты рулевыми, радистами, командирами. Как говорится, набивали глазомер и расчетливость. Так мы готовились возглавить на флоте экипажи малых кораблей, шли навстречу самостоятельной службе. А на поверку оказалось, что готовились не к учебным боям и походам, а к войне…
Учеба шла, и мы уже не просто с интересом наблюдали за жизнью кораблей, стоявших в севастопольских бухтах. А - со знанием дела, почти профессионально. Знали все эсминцы, различали издали крейсеры, с гордостью смотрели на линкор «Парижская коммуна».
И вот наступило долгожданное время - первая морская практика. Лето 1938 года мы провели в дивизионе канонерских лодок. Нашу учебную группу определили на «Красную Абхазию». Корабль был в образцовом [266] порядке - красавец! А экипаж! Дружный, сплоченный. К нам отнесся, как к родным. Но наибольшее восхищение вызывал командир. Экипаж его не просто любил, а обожал. Все гордились, что служат под началом старшего лейтенанта Кандыгробы. А уж если бывалые моряки так ценят своего командира, то что уж тогда нам, курсантам. Был он крупный, крепко сколоченный мужчина, всегда в любой обстановке невозмутимый, спокойный. Только одно меня однажды смутило. Как-то я нес службу как рассыльный. Дежурный приказывает: «Немедленно к командиру». Побежал в его каюту. Только попытался представиться, как старший лейтенант Кандыгроба, раздетый по пояс, поворачивается ко мне грудью, а на ней огромными буквами выколото: «Боже, храни моряка».
