Капитан поглядел на учителя. «Парень, видать, не представляет себе всей сложности здешней жизни, без знания языка, без настоящего дома, без бани, безо всего, что называется нормальной жизнью на материке».

А Сорокин думал: «Вот он, Улак! Далекая северная земля, где предстоит ему начать работу. Что он знает о чукчах?» Да почти ничего. Да и откуда ему знать о них, когда он родился в Благовещенске, в невообразимой дали от северо-восточных берегов России. Ему и десяти лет не было, когда в тюрьме умер отец. Мать собрала пожитки и отправилась с двумя сыновьями и трехлетней дочкой в Хабаровск. После долгих мытарств ей удалось найти пристанище и устроиться на работу прачкой в кадетский корпус. В Хабаровске Петр Сорокин начал учиться грамоте и уже готовился поступить в духовную семинарию. Но тут началась революция, потом гражданская война… Прачечная в кадетском корпусе стала надежной явочной квартирой. Никому не приходило в голову, что эта измученная, преждевременно увядшая женщина с натруженными руками — член подпольного большевистского комитета.

Петр только что закончил письмо к матери, которая работала на прежнем месте, в прачечной бывшего кадетского корпуса, а нынче военного училища Красной Армии. «Вот и Чукотка… Честно сказать — рад, очень рад, хотя и понятия не имею, что это за страна, что за народ… Думаю, здешняя земля и люди похожи на тех, которых описывал в своих книгах Джек Лондон. Ведь и на этих берегах живут эскимосы… Во Владивостоке встретил моряков, которые бывали на Чукотке, — каждый из них говорит свое. По словам одних — живут там такие дикие люди, что мне и десяти лет не хватит, чтобы научить их грамоте. Питаются они только сырым мясом и голыми спят на снегу, подстелив под себя только оленью шкуру. А другие утверждают, будто жители Чукотки народ хитрый, их трудно обмануть в торговых делах. Они многому научились у американцев — те ведь издавна посещают прибрежные чукотские стойбища. В портовой пивной встретил парня, который прожил в глубинной тундре два года — искал золото. Он говорит, что у чукчей тайная монархия и чтут они какого-то своего властителя, могуществом и властью превосходящего свергнутого царя… Я совсем запутался в этих сведениях и надеюсь, что разберусь сам, когда приеду на место.

В Анадыре высаживались на берег. Столица Чукотки произвела на меня унылое впечатление: на низком берегу в беспорядке ютятся несколько домиков, до самых окон для сохранения тепла обложенные дерном. В устье реки Казачки стоит единственное новое здание — Анадырский ревком.

Тут же в Анадыре познакомились с первыми чукчами. Один из них Тэвлянто, молодой парень, бывший батрак, поразил нас своей смышленостью. Есть здесь нацменьшинство — чуванцы, которые говорят по-русски, но понять их трудно. Цокают, шепелявят, употребляют какие-то словечки. Но привыкнуть к русско-чуванскому языку можно. Эти чуванцы в основном и служат переводчиками между русскими и местным населением. Интересное я заметил: те русские, которые прожили здесь год или два, позаимствовали многие чуванские выражения…

Сейчас наш корабль держит путь в Улак. Из пятнадцати человек остались мы двое — я и Лена Островская. В Анадыре нас распределили так: я буду работать в Улаке, а Леночка — в эскимосском селе на мысе Дежнева.

Это письмо поплывет с «Советом» во Владивосток, и когда вы будете читать его, здесь уже наступит глубокая зима.

Целую всех и особенно тебя, дорогая моя мамочка».

Музыкантов заверил, что обязательно отправит письмо, спрятал конверт в карман суконного кителя и снова взялся за бинокль.

— Видите? — спросил он, указывая на крутой берег, перерезанный ручьем. — Это эскимосское селение Нуукэн.

Лишь вглядевшись, на берегу можно было различить нечто похожее на жилища.

Сорокин выскочил из капитанской рубки и бросился за Еленой.

— Смотри! — крикнул он ей. — Вот он, Нуукэн!

Девушка впилась глазами в незнакомую землю. Вокруг — камни, камни, камни, покрытые рыжим, зеленым, серым мхом. Иногда в черных провалах — у входов в яранги — мелькали какие-то фигурки. Они быстро перемещались по крутым тропинкам, перекатываясь с одного места на другое. С берега, видимо, заметили «Совет».

Пароход содрогнулся и мелко задрожал: капитан дал приветственный гудок. С ближайшей отвесной скалы поднялись птицы.

«Совет» сбавил скорость: к пароходу приближался вельбот.

— Лечь в дрейф! — послышалась команда, и натужное дыхание паровой машины смолкло.

Глядя на приближающийся вельбот, Сорокин взволнованно думал: «Вот оно, то место, где кончается один великий океан и начинается другой, где Новый и Старый свет смотрят друг на друга! Вот она, Чукотка! А что мы знаем о ней?! Да почти ничего, почти столько же, сколько и о других неизведанных мирах. И те немногочисленные книги, которые мне приходилось читать об этом загадочном крае, скорее были полны смутных догадок и предположений, но не достоверных сведений».

А вельбот между тем приближался, и уже можно было рассмотреть людей, сидящих в деревянном суденышке — они были смуглые, черноволосые, с широкими добрыми лицами. И улыбались, словно видели после долгой разлуки близких родственников. Почти все они были без головных уборов, и только двое — тот, что правил на корме, и сидящий на носу — имели на голове зеленые целлулоидные козырьки на тесемках, придававшие им какой-то странный вид.

Вельбот на малом ходу подошел к железному борту «Совета», откуда уже свесили веревочный штормтрап.

Человек в зеленом целлулоидном козырьке поднял приветливое лицо, обнажил в улыбке крепкие белые зубы и что-то закричал по-английски. Капитан Музыкантов отозвался ему, и через минуту эскимос был на палубе, крепко пожимал руки обступившим его морякам. Потом заговорил на ломаном русском языке.

— Кричи парахоть нет, — показал он на трубу. — Морч испукался и усель. Тихо ната плыви. Наша пища ухоти, натаму чта парахоть кричи…

— Ты уж, Утоюк, скажи по-английски, — попросил его капитан.

— Я хоти усить русски карашо, натаму чта я совет и претситаль, бикоус я эм джаст нау президент оф ауэ виллидж энд аск ю донт мейк нойзи энд би кэафул вен ю камипг ту Улак. Зер а мепи волрес ин зеа биич…

Капитан внимательно выслушал Утоюка и поблагодарил его:

— Хорошо, что вы нас предупредили. Пойдем пить чай в кают-компанию.

Капитан пригласил и учителей.

Когда все уселись за длинный стол, покрытый коричневой клеенкой, Музыкантов представил Елену Островскую.

— Это ваша учительница, — сказал он эскимосам. — Она будет учить вас грамоте.

Утоюк внимательно оглядел девушку. Под его пристальным взглядом Лена засмущалась, покраснела. Пронзительные глаза морского эскимоса, прикрытые чуть припухшими веками, казалось, видели насквозь. В них было нескрываемое любопытство, удивление и еще что-то неуловимое, странное и непривычное.

Утоюк поначалу даже расстроился. Учитель-мужчина, конечно, надежнее, и устроить его легче. А Лена… Вся беленькая, как песец, и волос тонкий. Такую ураганом запросто сдует с крутых, заледенелых троп Нуукэна. Утоюк хотел было попросить заменить эту девушку на учителя-мужчину, но что-то удержало его. Что именно, он не знал. Может быть, выражение ее глаз или ее лицо, застенчивое, как у эскимосской девушки…

Лена посмотрела на Утоюка. В его черных, глубоких, словно бездонных глазах горел теплый огонек. И девушка немного успокоилась. Она почувствовала в этом эскимосском парне силу и доброту.

Утоюк догадывался о душевном состоянии девушки и, стараясь приободрить ее, широко улыбнулся:

— Вери гуд! — сказал он Лене и тут же повторил по-русски: — Осинь карасе. Мы осинь рат будим вам и стараться усить русски. Мы хочим, бутим помогай!

Утоюк попросил разрешения доплыть на пароходе до Улака.

Машина заработала, железный корпус судна задрожал, и «Совет» двинулся на северо-запад, огибая скалистый массив мыса Дежнева.

Утоюк рассказал о том, как выбирали Совет в Нуукэне. Петр Сорокин спросил: