1 Подлец ворует хлопок [14]. На неделе постановили, что тискам и дрели пора учить грядущее страны, то есть детей [15]. Мы не хотим войны [16]. Так не хотим, что задрожат поджилки кой у кого. А те под шум глушилки безумство храбрых [17] славят: кто на шаре [18], кто по волнам бежит, кто переполз по проволоке с током, по клоаке — один как перст, с младенцем на горбе — безвестные герои покидают отечества таинственные [19], где подлец ворует хлопок. Караваны, вагоны, эшелоны… Белый шум… Мы по уши в бесчисленном сырце. Есть мусульманский рай или нирвана в обильном хлопке; где-нибудь в конце есть будущее счастье миллиардов: последний враг на шаре улетит — и тишина, как в окнах Леонардо, куда позирующий не глядит [20]. 2 Но ты, поэт! классическая туба [21]не даст соврать; неслышимо, но грубо военный горн, неодолимый горн велит через заставы карантина [22]: подъем, вставать! Я, как Бертран де Борн [23], хочу оплакать гибель властелина [24], Мне провансальский дух внушает дерзость. Или наш сосед не стоит плача, как Плантагенет? От финских скал до пакистанских гор [26], от некогда японских островов и до планин, когда-то польских; дале — от недр земных, в которых ни луча — праматерь нефть, кормилица концернов, — до высоты, где спутник, щебеча, летит в капкан космической каверны, — пора рыдать. И если не о нем, нам есть о чем. 3 Но сердце странно. Ничего другого я не могу сказать. Какое слово изобразит его прискорбный рай? — Что ни решай, чего ни замышляй, а настигает состраданья мгла, как бабочку сачок, потом игла. На острие чьего-нибудь крушенья и выставят его на обозренье. Я знаю неизвестно от кого, что нет злорадства в глубине его — там к существу выходит существо, поднявшееся с горном состраданья в свой полный рост надгробного рыданья. Вот с государственного катафалка, засыпана казенными слезами (давно бы так!) — закрытыми глазами куда глядит измученная плоть, в путь шедше скорбный? [27]… Вот Твой раб, Господь, перед Тобой. Уже не перед нами. Смерть — Госпожа! [28] чего ты не коснешься, все обретает странную надежду — жить наконец, иначе и вполне. То дух, не приготовленный к ответу, с последним светом повернувшись к свету, вполне один по траурной волне плывет. Куда ж нам плыть… [29] 4 Прискорбный мир! волшебная красильня, торгующая красками надежды. Иль пестрые, как Герион, одежды [30]мгновенно выбелит гидроперит немногих слов: «Се, гибель предстоит… [31]»? Нет, этого не видывать живым. Оплачем то, что мы хороним с ним. К святым своим, убитым, как собаки [32], зарытым так, чтоб больше не найти, безропотно, как звезды в зодиаке, пойдем и мы по общему пути, как этот. Без суда и без могилы от кесаревича [33] до батрака убитые, как это нужно было[34], давно они глядят издалека. — Так нужно было, — изучали мы, — для быстрого преодоленья тьмы [35]. — Так нужно было. То, что нужно будет, пускай теперь кто хочет, тот рассудит. Ты, молодость, прощай [36]. Тебя упырь сосал, сосал и высосал. Ты, совесть [37], тебя едва ли чудо исцелит: да, впрочем, если где-нибудь болит, уже не здесь. Чего не уберечь, о том не плачут. Ты, родная речь, наверно, краше он в своем гробу, чем ты теперь. О тех, кто на судьбу махнул — и получил свое [38]. О тех, кто не махнул, но в общее болото с опрятным отвращением входил, из-под полы болтая анекдоты [39]. Тех, кто допился [40]. Кто не очень пил, но хлопок воровал и тем умножил народное богатство. Кто не дожил, но более — того, кто пережил! 5 Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка с пробитым дном. Чего туда ни лей, ни сыпь, ни суй — не сделаешь полней ни на вершок. Хоть полстраны — в мешок да в воду, хоть грудных поставь к болванке, хоть полпланеты обойди на танке [41] — покоя нет. Не снится ей покой [42]. А снится то, что будет под рукой, что быть должно. Иначе кто тут правит? Кто посреди земли себя поставит [43], тот пожелает, чтоб земли осталось не более, чем под его пятой. Власть движется, воздушный столп витой, от стен окоченевшего кремля [44]в загробное молчание провинций, к окраинам, умершим начеку, и дальше, к моджахедскому полку [45] — и вспять, как отраженная волна. 6 Какая мышеловка [46]. О, страна — какая мышеловка. Гамлет, Гамлет, из рода в род, наследнику в наследство, как перстень — рок, ты камень в этом перстне, пока идет ужаленная пьеса [47], ты, пленный дух [48], изнемогая в ней, взгляни сюда [49]: здесь, кажется, страшней. Здесь кажется, что притча — Эльсинор, а мы пришли глядеть истолкованье стократное. Мне с некоторых пор сверх меры мерзостно претерпеванье, сверх меры тошно. Ото всех сторон крадется дрянь, шурша своим ковром [50], и мелким стратегическим пунктиром отстукивает в космос: tuba… mirum… Моей ученой юности друзья, любезный Розенкранц и Гильденстерн [51]! Я знаю, вы ребята деловые, вы скажете, чего не знаю я. Должно быть, так: найти себе чердак да поминать, что это не впервые, бывало хуже. Частному лицу космические спазмы не к лицу. А кто, мой принц, об этом помышляет, тому гордыня печень разрушает [52]и теребит мозги. Но кто смирен — живет, не вымогая перемен, а трудится и собирает плод своих трудов. Империя падет, палач ли вознесется высоко — а кошка долакает молоко и муравей достроит свой каркас. Мир, как бывало, держится на нас. А соль земли [53], какую в ссоре с миром вы ищете, — есть та же Tuba mirum… — Так, Розенкранц, есть та же Tuba mirum, есть тот же Призрак, оскорбленный миром [54], и тот же мир. 7 Прощай, тебя забудут [55] — и скорей, чем нас, убогих: будущая власть глотает предыдущую, давясь, — Sic transit gloria [59]. Дальше — тишина, Не пугало, не шут уже, не месмерическая кукла [61], теперь ты — дух, и видишь всё как дух. В ужасном восстановленном величье и в океане тихих, мощных сил теперь молись, властитель, за народ… 8 Мне кажется порой, что я стою у океана. — Бедный заклинатель, ты вызывал нас? так теперь гляди, что будет дальше… — Чур, не я, не я! Уволь меня. Пусть кто-нибудь другой. Я не желаю знать, какой тоской волнуется невиданное море. «Внизу» — здесь это значит «впереди». Я ненавижу приближенье горя! О, взять бы всё — и всем и по всему, или сосной, макнув ее в Везувий, по небесам, как кто-то говорил [62], — писать, писать единственное слово, писать, рыдая, слово: ПОМОГИ! огромное, чтоб ангелы глядели, чтоб мученики видели его, убитые по нашему согласью, чтобы Господь поверил — ничего не остается в ненавистном сердце, в пустом уме, на скаредной земле — мы ничего не можем. Помоги! вернуться Странный Incipit для элегии, не говоря уже о реквиеме! Образ подлеца, ворующего хлопок, был выдуман автором как показательный абсурд: зачем и кто будет воровать хлопок? Что с ним дальше делать? Этот изобретенный автором нелепый образ должен был обозначить, доведя ее до абсурда, самую характерную черту брежневских лет: тотальное бытовое воровство и работу «теневой экономики». Воровали — не считая это воровством — все: кому что позволяло прибрать к рукам его рабочее место. Чертежники — бумагу и карандаши, рабочие — детали, продавцы — то, что продавали и т. п. Художник-оформитель воровал красный кумач, который ему выдавался погонными метрами для изготовления лозунгов к каждому празднику. «Государственное» понималось как «ничье», и прихватить его не считалось грехом. А дальше — «менялись» тем, что вынесли: коньяк на линолеум и т. п. В годы всеобщего дефицита необходимые вещи не «покупали»: их «брали» («Где творог брали?») или «доставали» («Достал три банки тресковой печени!»). Эта авантюра, добыча «товаров народного потребления», занимала и душу, и время советского человека, особенно его рабочее время. Присутственные часы работники контор и издательств употребляли на выстаивание очереди — например, за «финскими сапогами». Трудно вообразить, чего только не могли «выносить с работы»! Однажды из типографии выкрали и вывезли весь тираж нового издания. Но хлопок! Такая кража представлялась вполне неправдоподобной. Однако через пять лет, в 1989 году на всю страну прошумело теперь уже забытое «хлопковое дело»: партийная мафия Узбекистана воровала и вывозила эшелоны хлопка, «стратегического сырья». Игра воображения совпала с реальностью. Мотив хлопка, вещества почти невесомого, белого, бесформенного, глушащего звук, начавшись, не покидает текста. Белый здесь — цвет смерти (ср. ч. 4), отбеливающей, упраздняющей земные цвета. вернуться Речь идет о реформе образования, которая готовилась уже при третьем покойнике, К. У. Черненко. Суть ее была в совмещении школьного обучения с трудом. Едва ли не в начальных классах школьники должны были всерьез заниматься производительным трудом. Само понятие труда в советском мировоззрении (и официальном, и народном) было весьма характерным. Настоящим трудом считался только тяжелый физический труд, производящий нечто вещественное. Такому виду труда как интеллектуальный (не говоря уже о труде душевном или творческом) в существовании было отказано. Трудиться значило копать, сверлить, валить лес, грузить мешки. Это воспитывало. Не только детей, но и взрослых: студентов, ученых регулярно посылали на совхозные поля копать картошку или — в Азии — собирать тот же хлопок, а в Грузии — чай, разбирать овощи на городских овощебазах, вывозить мусор на стройках. Чем тяжелее и неквалифицированнее был этот принудительный труд, тем выше была его воспитательная, исправительная ценность (ср. «исправительно-трудовые лагеря»). Отношение к труду, общее для всех тоталитарных систем (ср. знаменитое «Arbeit macht frei»), вызывало у населения абсолютное нежелание что-либо делать, тем более, делать добросовестно. Оставалось сачковать или халтурить. Специфическое качество труда и качество произведенных товаров, которое называется словом «халтура», стало отличительным знаком развитого социализма. вернуться Знаменитая песня на стихи Евтушенко «Хотят ли русские войны?» О том, что мы не хотим войны, говорили и пели везде. Звучало это как грозный военный марш и называлось: «борьба за мир». Средняя школа была милитаризована, во всех высших учебных заведениях была военная кафедра. На «военную подготовку» в школе (где подростков учили даже обращаться с автоматом Калашникова) отводилось все больше учебного времени. Это и было подготовкой к «борьбе за мир во всем мире»! «Борьба за мир» была едва ли не главной темой советской пропаганды брежневского времени — СССР был «оплотом мира на земле». Миролюбивые акции были своеобразны. В частности, вторжение в Прибалтику и Западную Украину называлось в учебниках истории «борьбой за мир накануне войны». Такой же миролюбивой акцией было и введение войск в Прагу, и вторжение в Афганистан (все это — ради предотвращения готовящейся войны). Недавнее время добавило к этому «принуждение к миру», как назвали военный конфликт с Грузией. Миролюбие нас не покинуло. Официальным титулом Брежнева было: «великий борец за мир во всем мире»*. * Первое глубокое исследование «советского миролюбия в брежневскую эпоху», а также дефектной памяти о нем осуществила Галина Орлова («Танки в поле дыр-дыр-дыр Все мы боремся за мир». — Неприкосновенный запас. № 53, 2007), удивительный интерпретатор советского воспитательного проекта. вернуться Из «Песни о Соколе» Максима Горького. Каждый советский школьник учил это наизусть: «Безумству храбрых поем мы песню, безумство храбрых — вот мудрость жизни!», хотя прекрасно понимал, что «в наше время» с безумной храбростью можно только исполнять приказы. Горький пел свою ницшеанскую песню революционерам; в нашем случае речь идет о беглецах. Самовольно покинуть родину было, пожалуй, потруднее, чем сбежать из тюрьмы. вернуться В 70-е — 80-е годы отчаянные люди предпринимали самые невероятные способы преодолеть железный занавес, такие, как названные здесь. Об удавшихся и неудавшихся побегах можно было узнать только по «вражьим голосам» (радиостанциям «Свобода», «Голос Америки», Дойче Велле, Би-би-си), пробивавшимся сквозь «белый шум» глушилок. вернуться Таинственный — обычный эпитет России и всего русского («таинственная русская душа»). Множественное число здесь потому, что таким смертельно опасным образом бежали не только из России и не только из СССР: из Восточной Германии, из Польши, из Румынии… вернуться Сбывшаяся утопия сопоставлена с нехристианскими образами посмертного блаженства, а также с метафизическим пейзажем Леонардо, который виден только извне, зрителю картины, но не ее персонажам. Советский человек должен был, с одной стороны, быть целиком устремленным в светлое будущее, с другой же — ощущать, что он уже в нем, хотя ему это и не видно, как леонардовские пейзажи в окнах за спиной портретируемого ему не видны. вернуться Классическая одновременно в обычном смысле (тогда это метафорическая труба классической поэзии) и в специальном: tuba classica, военная труба (лат.). вернуться Мотив карантина для русского читателя связан с пушкинской темой: все помнят известный эпизод из его биографии, когда холерный карантин не давал ему покинуть деревню; оставалось только писать. Этот мотив отсылает также к «Пиру во время чумы». вернуться Бертран де Борн — прославленный провансальский трубадур (+ ок. 1207), рыцарь из Гасконии, особенно знаменитый своими военными и политическими стихами. Данте, высоко оценивая поэтический дар Бертрана, тем не менее, поместил его в Восьмой круг своего ада, к разжигателям раздоров (Inf., XXVIII, 112–142) за то, что он подбивал «Молодого Короля» выступить войной против отца, Генриха II. Эзра Паунд, споря с Данте, заявил, что он вытащил Бертрана из ада, перелагая его «поджигательскую» сестину «Альтафорте»*. * См. перевод этих стихов: «Весь этот чертов Юг воняет миром». — Седакова Ольга. Указ. изд. С.326. вернуться Имеется в виду «Плач по молодому английскому Королю» Бертрана де Борна, написанный на смерть короля Генриха Плантагенета, младшего брата Ричарда Львиное сердце*. Сопоставление с провансальским образцом выглядит трагикомично. Бертран де Борн говорит о судьбе молодого короля, окруженного лучшими людьми страны, в котором все видели надежду и будущее королевства, в том числе, победоносную войну. «Властитель», герой «Элегии, переходящей в Реквием», — дряхлый больной старик, доживавший жалкую старость, ведущий безнадежную и непопулярную войну, само воплощение геронтократической власти, без будущего, без характера, без талантов… Тем не менее, формула бертрановского «Плача»: Смерть-Госпожа! ты многих поразила, Ударив в молодого Короля — действует и здесь. * См. перевод ОС, сделанный непосредственно перед тем, как писать «Элегию». — Указ. изд. С.331. вернуться Первый — Л. И. Брежнев, второй — Ю. В. Андропов (см. выше, «История текста»). Впрочем, и первая, и вторая, и уже стоящая в дверях в это время третья смерть, совсем уже нереального К. У. Черненко, описаны здесь, как одна: смерть большой и плохой эпохи. вернуться Перестроенная фигура из знаменитой пушкинской строфы в «Клеветникам России» (1831): От финских хладных скал до пламенной Колхиды… Как видно, южный вектор здесь продлен до Пакистана, а контрастные эпитеты убраны. Дело тут не в климатическом размахе страны. Пушкин, подхватив у Батюшкова («Переход через Рейн») этот способ очертить географическое величие России от края до края, сильно и умно сжал батюшковский список. Здесь он сжат еще раз. Остаются всего четыре координаты: с севера на юг и с востока на запад. От скал до гор, от островов до долин. Причем каждая из этих точек — оспариваемая: наша она или не наша, и с каких пор? Эта тема спорных границ продолжает другие империалистические стихи Пушкина: Куда отдвинем строй твердынь? За Буг, до Ворсклы, до Лимана? За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана? («Бородинская годовщина»). Кроме того, к размаху на плоскости — на карте — здесь присоединяется еще вертикальный вектор: от подземной бездны — до космической. И залежи нефти, и освоение космоса — знаки современности, новая национальная гордость (впрочем, о нефти тогда еще совсем мало думали: это тема наших дней). И Батюшкову, и Пушкину весь этот планетарный географический размах страны был нужен как неопровержимый, наглядный аргумент в споре с внешним врагом. Здесь намечена другая всеобщая мобилизация: для плача. вернуться «Отправившиеся в скорбный путь». Измененная цитата из «Последования панихиды»: «В путь узкий хождшие прискорбный», т. е.: «избравшие узкий и трудный путь». Оригинал имеет в виду тех, кто решил следовать Христу. вернуться Цитата из Бертрана де Борна (см. выше /В файле — примечания № 23, 24 — прим. верст./) и отсылка к грандиозному средневековому образу триумфа Смерти, которая владычествует миром. вернуться Последняя строка из пушкинской «Осени». В нашем случае это и пушкинский вопрос о продолжении письма (о чем же дальше пойдет речь?), и вопрос об историческом будущем (корабль как традиционный символ государства), и о судьбе души (традиционный символ гроба как ладьи, неожиданно оживший у В. Маяковского: …гроб этот красный, к Дому Союзов Плывущий на спинах рыданий и маршей). вернуться Герион — персонаж греческой мифологии. В версии Данте — чудовище, переливающееся всеми цветами Con piu color sommese e sopraposte Non fer mai drappi Tartari ne Turchi — (с таким множеством цветов, тканых и расшитых, Никогда не делали тканей ни татары, ни турки. Inf. XVIIб 16–17), символ обмана, сторож Восьмого круга ада, где заключены лжецы и обманщики. Верхом на Герионе Данте и Вергилий спускаются в нижний Ад, в Злые Щели. вернуться «Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит». Из молитв «На сон грядущим». вернуться Ныне некоторые из этих уничтоженных «по религиозной статье» священников, монахов, мирян, зарытых в общих рвах без каких-либо надгробных знаков, причислены к лику святых, новомучеников и исповедников Российских. Во время сочинения «Реквиема» никто их святыми еще не называл и вообще остерегались упоминать — даже на церковных богослужениях. Как все жертвы режима, новые мученики должны были полностью исчезнуть из общей памяти. В последние десятилетия имена их восстанавливаются, места погребения разыскиваются. вернуться История расстрела царевича Алексея и всей Царской семьи (воспетого, увы, В. Маяковским и Велимиром Хлебниковым!) была во время сочинения «Элегии» абсолютно запретной темой. Читатели самиздата знали об этом низком убийстве, но подробности стали известны только значительно позже. вернуться Нужно — кому? Исторической необходимости. Идея «исторической необходимости» в коммунистической идеологии заняла место некоего верховного божества, которому приносились человеческие жертвоприношения. Эту идею «оправданного преступления» анализировал А. Камю, чья «Нобелевская речь» и «Бунтующий человек» ходили в 70-е годы в самиздате. Гегелевский фатализм истории был взят на вооружение практиками диктатуры пролетариата. За «необходимость» никто не несет моральной ответственности: она отменяет всякое право, этику, логику. Решает же, в чем состоит в данный момент «историческая необходимость». Партия и ее Вождь: только они посвящены в эту тайну и более того, они ее прямые агенты. Их действия, таким образом, никому и ничему не подсудны. В последнее время идею «исторической необходимости» сменяет другое оправдание преступлений: «эффективность». «Эффективность» также стоит выше обычного права и морали. Таким образом и Сталин оказывается в новых российских учебниках истории «эффективным менеджером». О том, что «историческая необходимость» и «эффективность» в качестве всеобщего оправдания преступлений одно и то же, А. Камю уже знал. Стоит отметить, что «эффективность» еще более безоглядна; в «исторической необходимости» присутствовал элемент трагизма: неизбежная, но все же печальная вещь. «Эффективность» уже полностью оптимистична. вернуться «Темнотой» в советском мифе была вся жизнь человечества до пролетарской революции, а также человеческая «несознательность», т. е. отсутствие классового мышления. Особенно «темными» были крестьяне. Всю эту «тьму» и требовалось преодолеть ради светлого будущего. вернуться Начинается краткий очерк эпохи, которая в целом характеризуется здесь как «общее болото», а в другом месте — как «ужаленная пьеса». вернуться О совести жителя этой эпохи см. «Путешествие в Брянск». вернуться То есть, 7 лет лишения свободы и 5 ссылки (ст. 70 УК, «антисоветская агитация») или 3 года лишения свободы (ст. 190–1, «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Могли они получить также принудительное лечение в психбольнице, высылку за рубеж, осуждение по другим уголовным статьям (тунеядство, нарушение прописки, хранение наркотиков, валютные операции и т. п.). Мысль о том, что кто-то сидит, в то время как ты — с теми же взглядами на происходящее — на свободе, составляла одно из мучений совести жителя эпохи. Таких было, впрочем, немного. вернуться В брежневское время необыкновенно расцвел фольклорный жанр анекдота, особенно политического анекдота. вернуться Пьянство брежневской эпохи легендарно. Пили все: в городе, в деревнях, на службе и в подъездах. Пила номенклатура, богема, интеллигенция (кто-то назвал это пьянство интеллигенции «последним хождением в народ»). Пили что попало, в невероятных смесях и без закуски. Дешевое спиртное — «портвейны», крепленое вино — были явно опасны для здоровья и потому допиться было легко: это быстро приводило к физической и умственной деградации. Уход в запой был по существу формой протеста и своего рода побегом на свободу, а также косвенной формой самоубийства. Из этих всенародных застолий (часто и без чего-нибудь похожего на стол), как Анадиомена из пены морской, вышло самое блестящее сочинение брежневской эпохи — поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». вернуться Повторяются мотивы «трудового воспитания» и «активной борьбы за мир» из преамбулы (часть 1). вернуться Ответ на знаменитое блоковское Покоя нет. Покой нам только снится. («На поле Куликовом»). вернуться Продолжение географической темы (см. прим. 14 /В файле — примечание № 26 — прим. верст./). Советский человек с детства знал, что живет в центре земли — и, тем самым, в центре всеобщей истории, в ее будущем: Начинается земля, Как известно, от Кремля. То, что «у нас» уже есть, «у них» только начнется. Этот образ мировой центральности Кремля мы встретим не только в детских стишках, но и в поздней лирике Мандельштама («На Красной площади всего круглей земля»). С чувством центральности нашего существования и громадности нашей страны соседствовало чувство опасной неполноты настоящего положения вещей: «Всего одна шестая часть планеты населена советскими людьми» (Из доклада И. В. Сталина). Следует позаботиться об остальных пяти шестых. Там живут наши заклятые враги и, с другой стороны, несчастные угнетенные народы, которые ждут братской помощи от страны победившего социализма. Серп и молот в государственном гербе были нарисованы не на фоне карты СССР, а на фоне земного шара. вернуться Вновь космическая картина страны по образцу Пушкина: От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая. вернуться Речь идет о войне в Афганистане, начатой при Брежневе (1979) и законченной при Горбачеве (1989). Начало афганской войны было решительным концом маленькой брежневской «оттепели», которая называлась «разрядкой». Афганская война была абсолютно запрещенной для обсуждения и даже для упоминания темой. Убитые на войне солдаты должны были быть захоронены на московских кладбищах так, чтобы нельзя было понять причину их смерти. вернуться «Мышеловка» — название пьесы в пьесе в последнем акте Шекспировского «Гамлета». Гамлет устраивает это представление, чтобы поймать Короля: он вынужден будет признать собственное преступление. Но, кроме того, вся пьеса полна «мышеловками», которые другие герои устраивают для Гамлета: встреча с Офелией, встреча с матерью, когда Полоний прячется за ковром и т. д. … Для самого же Гамлета «мышами» в подготовленных им мышеловках становятся Полоний, Офелия, Гертруда, Розенкранц и Гильденстерн и т. п. … вернуться Вся 6 часть «Элегии» построена на отсылках к «Гамлету». Автор называет эту трагедию «ужаленной пьесой». Мотив укуса змеи и яда, медленно действующего в теле, появляется в «Гамлете, Принце Датском» с самого начала. Призрак открывает Гамлету тайну своей смерти: гибель от укуса змеи, и змея эта — Клавдий (A serpent stung me… The serpent that did sting thy father´s life Now wears his crown. (Змея ужалила меня… Змея, которая ужалила жизнь твоего отца Теперь носит его корону, «Hamlet», I, V, 17–70). Рассказ отца, в свою очередь, жалит Гамлета: все оставшееся время действия он мечется, как будто отравленный смертельным знанием. Все действие трагедии, таким образом, пропитано ядом, который в финале празднует свой триумф: Лаэрт вонзает в Гамлета отравленную шпагу, Гамлет поражает ею же Лаэрта, а затем и самого Клавдия, изготовителя яда, а Гертруда выпивает отравленный кубок. Весь Эльсинор, место действия «Гамлета», и вся Дания, как ее Принц, кажутся отравленными и обреченными. вернуться Название воспоминаний М. Цветаевой об Андрее Белом. Образ «пленного духа» взят ею из гетевского «Фауста»: один из духов попадается в ловушку Фауста. В герое Шекспира (и еще отчетливее в «вещем Гамлете» саги Саксона Грамматика, положенной в основу пьесы) есть нечто «не совсем человеческое»: он составлен из другой материи, чем все другие персонажи пьесы. Вероятно, главная связь между «пленным духом», каким предстает у Цветаевой Белый, и Гамлетом в любой ее интерпретации — это их врожденная и не ими начатая «ссора с миром». вернуться Гамлет присутствует в других сочинениях ОС (см. «Путешествие в Брянск»): это то, чем автору быть не хочется, чем автор не собирался быть, как герой Т. С. Элиота: No, I am not Prince Hamlet, nor was meant to be. Но и самому Гамлету не хочется быть Гамлетом. Однако выбора для него не остается: Призрак! С судьбой Гамлета в русской поэзии сравнивали собственную Блок («Я Гамлет. Холодеет кровь») и Пастернак («Гамлет» из «Стихов к роману»): Я один. Все тонет в фарисействе. вернуться Еще эпизод из «Гамлета»: Полоний, спрятавшийся за ковром, чтобы подслушать разговор Гамлета с матерью, которого Гамлет якобы принимает за крысу и убивает ударом шпаги. вернуться Розенкранц и Гильденстерн, школьные друзья Гамлета, подосланные шпионить за ним. В «Элегии» эти друзья-интеллектуалы выступают как моралисты: они учат героя жить, исходя из позиции «частного лица» — т. е. принимать «историческую необходимость», рассуждать практично и быть «смиренным». «Гордыней», как обычно, называется позиция трагического героя, гибриста по определению. вернуться Печень, по античным представлениям, — место, в котором зарождаются страсти: гнев, вожделение, ревность. Не находя выхода, они разрушают печень (ср. оду Сафо «К Афродите»). Что касается гордыни как страсти, можно вспомнить печень гибриста Прометея, которую терзает орел Зевса. вернуться «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Матф. 5:13). Соль, как явствует из контекста, должна предохранять от порчи. вернуться В «Элегии», как уже говорилось выше, в роли Призрака являются «миллионы убитых задешево», о которых запрещено говорить. вернуться Обещание скорого забвения — нечто противоположное и традиционному смыслу религиозных заупокойных почестей, обещающих умершему «вечную память», и делу поэта, который обыкновенно обещает своему герою «память в веках». «Чему остаться, скажут поэты» (Гельдерлин). Здесь поэт говорит, чему не удастся остаться. вернуться Портрет Брежнева — везде один и тот же, сильно приукрашенный — висел в каждой конторе, в каждой классной комнате, в автобусах, на улицах. Никакое учреждение не посмело бы обойтись без этого портрета. вернуться Один из таких афоризмов: «Экономика должна быть экономной. Л. И. Брежнев». Такого рода афоризмы также висели повсюду, вплоть до телефонных будок в дачных поселках. Воспитание продолжалось везде и всегда. Кроме афоризмов, в последние годы жизни Брежнев создал ряд книг мемуарного характера. Первая из них, «Малая земля» (мемуары о его военных подвигах) была сразу же включена в школьную программу. Все известные деятели советского искусства выразили свое восхищение литературным талантом Генсека. Они стояли длинной очередью, чтобы сказать свое слово о бессмертном сочинении, у которого должны учиться все. Растроганный Брежнев сказал со слезами: «Ну, если вам так понравилось, я еще напишу!» вернуться В последние годы Леонида Ильича без конца награждали всевозможными орденами, званиями («Генералиссимус» и под.), золотыми шашками и т. п. Анекдот того времени: — Почему случилось землетрясение в Ташкенте? — Упал со стула пиджак Брежнева с орденами. вернуться Полностью: Sic transit gloria mundi. Так преходит земная слава. вернуться Предсмертные слова Гамлета: «The rest is silence». вернуться И сам герой «Элегии», и его окружение были настолько разрушены старостью и болезнями, что казались куклами или ходячими мертвецами, которыми движет какая-то внешняя сила, как на месмерических сеансах. вернуться Этот «кто-то» — Генрих Гейне, который в любовном стихотворении именно таким образом, обмакнув сосну в Везувий, хотел написать по небу: «Я тебя люблю». |
