Нагель расценил это как момент, за которым следует признание.
— Вас предал муж, — возвращал он ее к подозрительности к Марутаеву, — Предал! Понимаете? Я мог бы это продемонстрировать продолжением очной ставки, но ваш супруг в таком состоянии, что каждый мой вопрос толкает его на грань безумия. Разве вы сами не убедились в этом? Посмотрите на него. Еще один мой вопрос, и он может навсегда лишиться рассудка. Поверьте мне. Я знаю, что и как делают в гестапо с такими, как он.
Голос Нагеля обволакивал сознание Марины, студено сковывал разум, мысли. Опасность потерять Марутаева сковывала волю.
— Жизнь мужа в ваших руках, — ввинчивался в голову Марины настойчивый голос Нагеля. — Так пощадите же его, пощадите!
Он сменил тон и теперь был весь сочувствие к Марине и Марутаеву. Вплотную подошел к Марине и повелительным взглядом смотрел ей в лицо, в тревожную темноту глаз, стремясь отгадать, что кроется за сумятицей отраженных в них чувств: кричаще — болезненная жалость к мужу? Долг перед участниками Сопротивления, с которыми встречалась в ресторане? Или, наконец, долг перед своей совестью?
— Будьте благоразумны, — внушал он ей, — Пощадите мужа. Он уже сказал все, что мог, и на большее, как видите, не способен. Вместо него отвечайте вы. Отвечайте.
Как сквозь туман видела Марина Нагеля, подобно хищной птице стоявшего перед нею в выжидательной позе.
— Ваш муж ранее дал показания о том, что в ресторане вы встречались с представителями бельгийского сопротивления. Вы подтверждаете это? Подтверждаете?
«Ранее дал показания?» — поддавалась Марина внушению Нагеля, и возвращаясь к горькому осуждению мужа, продолжала терзаться от горя и мыслей, что Юрий не выдержал. А Нагель подливал масла в огонь подозрения, разжигал ее недоверие к Марутаеву.
— Не каждый может выстоять в гестапо. Вам это хорошо известно. Ваш супруг сломлен. Он рассказал все. Мне требуется ваше подтверждение им сказанного. Подтвердите, и я вас отпущу. Вам и вашему супругу нужен отдых.
Как ни странно, но настойчивость Нагеля постепенно возвращала Марине самообладание, способность правильно оценить его действия, поведение доведенного до безумия мужа. Выработанная за годы совместной жизни сила доверия и убежденность в честности Марутаева заставили ее прежними глазами посмотреть на него, и она усовестилась, своей подозрительности. Язык сердца подсказал ей правильное решение, от чего мысль о невиновности Марутаева стала стремительно овладевать ею, и вскоре очная ставка показалась кошмарным спектаклем, разыгранным Нагелем, чтобы заставить признаться в связях с движением Сопротивления.
Тяжело и медленно возвращалась к Марутаеву способность воспринимать окружающее. Дрожь в теле утихала и появилось такое ощущение, будто он с трудом выбирался из смертельно опасной пропасти, слабо понимая, где находится, о чем говорят около него какие-то люди. Однако услышанное «Вас предал муж» заставило поднять голову, посмотреть, кто и кому сказал это. Он увидел и понял такое, от чего разорванные мысли мгновенно сплелись воедино, более-менее сносно воспроизведя картину очной ставки. Будто оцепеневшая сидела Марина, и Марутаев в первое мгновение ощутил неудержимый порыв кинуться к ней, но тут же понял, что сделать этого не может — не было сил. «Жизнь мужа в ваших руках, — доносились до него слова Нагеля. — Так пощадите же его».
В душе Марутаева нарастал крик протеста, но даже выразить его, отчаянно выпалить, чтобы остановить Нагеля не мог и вынужден был безмолвно сидеть и с убийственной болью пропускать в сознание утверждение Нагеля о его предательстве, критическом состоянии, грани безумия, неминуемой гибели. «О каком спасении идет речь? Почему меня надо спасать? — пытался понять он. Мысли его путались, теряли и вновь обретали связь, память то угасала, образуя провалы, то вновь возвращалась к нему. И это напряженное метание разума, стремление понять то, что, казалось, было за пределами его сознания, причиняло непереносимую головную боль, каленым железом сжимало грудную клетку. «Ваш муж дал показания о том, что в ресторане «Националь» вы встречались с представителями бельгийского сопротивления», — услыхал он голос Нагеля и замер. На какое-то мгновение память его вновь провалилась, но это состояние отторженности от жизни длилось недолго. Мысль вновь пробилась к нему и запульсировала учащенно, тревожно. «Я дал об этом показания? — задыхался он словно в чаду, — Не может быть, — поспешно ворошил Марутаев в больной голове все допросы и пытки в гестапо и они необычно и с такой четкостью прошли в его мозгу, что он еще раз убедился в своей стойкости и честности перед Мариной. — «Неправда! Неправда!» — сопротивлялось возмущенно и страстно все его существо, и он вдруг почувствовал, как снова дала о себе знать неподвластная ему и от этого особо страшная сила, которая бросила его в дрожь, как возле сердца зародился цепенящий холод и медленно стал расползаться по всему телу, сковывая мысли, разум. Он хотел возразить Нагелю, предупредить Марину. Поднял на нее болезненно-острый, наполненный тревогой взгляд, но сил вытолкнуть застрявшие где-то в горле слова не находил. И эта беспомощность, неспособность делать элементарное еще больше повергли его в отчаяние. С пронзительной ясностью теперь он понял, что допустил ошибку, которой, наверно, воспользовался Нагель в допросе Марины. Впрочем, была ли эта ошибка? Ведь он говорил совершенно об иной встрече с Мариной в ресторане, не подозревая уловки Нагеля.
— Повторяю, ваш муж во всем признался. Он вас пре… — совершенно неожиданно остановился на полуслове Нагель.
Во взведенном на него взгляде Марины была такая откровенная, уничтожающая сила ненависти, что он остановился перед нею, как перед острием штыка, упершегося в грудь. Марина, которую он считал уже сломленной, от которой с минуты на минуту ожидал дачи показаний, вдруг вышла из-под его контроля и весь допрос, тщательно им подготовленный, в успехе которого он не сомневался, в одно мгновение рухнул, как карточный домик. Перед ним сидела уже не та женщина, что в смятении и растерянности искала ответ на вопрос, предал ли ее муж, а внезапно преобразившаяся, волевая и сильная жена, твердо убежденная в непогрешимости своего супруга. Столь неожиданная перемена Марины выбила Нагеля из привычной колеи, но он попытался вновь овладеть положением — ведь не даром же среди офицеров гестапо Рейха он считался одним из тех немногих, кто обладал железной волей и способностью подчинять этой воле свою жертву.
Выдержав паузу и сделав несколько шагов по кабинету, Нагель подошел к Марине и понял, что от этой устремленной на него враждебной пристальности, ему самому стало не по себе. С какой-то внутренней оторопью он посмотрел в суровое лицо Марины и про себя отметил, что на этот раз психологический опыт допроса, кажется, не удался. Но властно звавшее к успеху самолюбие не позволяло ему признать себя побежденным, толкало на продолжение поединка, продление очной ставки. Сощурив глаза, будто пропуская через узкие щелки пронизывающий гипнотический взгляд, Нагель устремил его на решительное лицо Марины.
— Да, да — продолжил он свою мысль, оказывая на измученную женщину давление. — Ваш муж предал вас. Предал.
По его теории, такой взгляд гипнотической силы в сочетании с вопросом, приводящим жертву в отчаяние, должен был подчинить Марину его воле. Богатая практика свидетельствовала о том, что в подобных случаях массированном психологическом и физическом воздействии не многим жертвам удавалось сохранить самообладание. Сломленные морально, они не выдерживали, и тогда важно было не дать им опомниться, энергично допрашивать без устали, без передышки. Но шли секунды, минуты затянувшегося напряженного молчания, а Марина не показывала никаких признаков замешательства, растерянности, и это еще больше распаляло Нагеля.
— Еще раз повторяю… — настойчиво, с металлическим звучанием раздавался голос Нагеля, который теперь, однако, не вызывал у Марины чувства оцепенения, страха, потерял неотвратимую силу воздействия, которую имел в начале допроса. Говорят, человек ко всему привыкает. Быть может, следуя этой мудрости, к экстремальной обстановке, специально созданной Нагелем, вскоре приспособилась и Марина. Вначале она растерялась, и ей казалось, что не найдет в себе сил сопротивляться напористости энергичного гестаповца, но затем привыкла, нашла себя.
