— Тяжело сейчас у нас на Родине, — поддержал ее Марутаев, — Очень тяжело.

— Переживают бельгийские рабочие за нее. Верят. Надеются, что сломает Россия шею Гитлеру.

— Должна сломать, — пообещал Марутаев и чтобы увести Марину от тяжелых мыслей, демонстративно осмотрел накрытый стол, — Ты, как всегда, молодец, любимая. Не так богато, но довольно празднично, — Подошел к ней, пристально и благодарно посмотрел в глаза, сказал проникновенно, — Поздравляю тебя с праздником нашей Родины.

— И тебя поздравляю. Дай Бог силы победить Гитлера.

— Дай Бог. Однако, что-то отец задерживается, — заметил Марутаев, посмотрев на часы.

— Придет, — уверенно ответила Марина. — Сегодня тем более придет.

Шафров торопился. Людмила Павловна наотрез отказалась идти к дочери на большевистский праздник. Но для Шафрова быть у Марины, слушать ее рассказ о положении на Восточном фронте, находиться в курсе того, что делалось на Родине стало необходимостью. Правда, вести с фронта, даже в изложении информбюро, не говоря уже о сообщениях Берлинского радио, были неутешительными для русского человека, заставляли тревожно ожидать перемен к лучшему. Ожидал их и Шафров. Будучи военным, он анализировал ход военных событий не по сводкам германского командования, а по фактическому положению дел, и приходил к выводу, что поражение немецких войск близко. Фашистская военная машина, несмотря на победы первых дней войны, забуксовала. Для оккупации Польши ей потребовалось немногим более месяца, примерно столько же для оккупации Франции, 19 дней для разгрома Бельгии. Но, несмотря на обещание Гитлера уничтожить Красную Армию в несколько недель, сражение на Восточном фронте длилось пять с половиной месяцев, конца ему не было видно. Шафрову это говорило о многом и прежде всего о том, что близок час сокрушительного поражения немцев.

Он посмотрел на часы. До начала передачи из Москвы оставалось двадцать минут, и это заставило ускорить шаг.

— Что-то нынче рано наступили холода, — сказал он, появившись в квартире Марутаевых, — Пока добрался к вам, изрядно замерз. Надеюсь у вас согреться.

От взгляда Марины и Марутаева не ускользнуло, что Шафров был весь какой-то праздничный — чисто выбрит, одет в старый черный костюм офицера русского военно-морского флота, правда, что без погон. Марина знала, как тщательно он берег этот костюм и одевал только по особо торжественным случаям.

Однако, несмотря на внешнюю праздничность, выглядел он расстроенно, и в его взгляде легко угадывалась скрываемая тревога за судьбу Москвы.

— Согреться у нас ныне можно, — ответил Марутаев, многозначительно переводя взгляд с Шафрова на празднично накрытый стол, — Мы ждали вас, Александр Александрович.

Шафров взглянул на стол и замер, шутливо изображая крайнее удивление. Стол и впрямь был накрыт по-праздничному. По этому случаю Марина достала из тайников спрятанный от фашистов фамильный столовый сервиз, с изображением герба дворян Шафровых, с большим трудом вывезенный в 1920 году из России и подаренный ей в день свадьбы. То, что она именно сегодня достала этот сервиз из тайника, подчеркивая важность праздника, пришлось по душе Шафрову и он с благодарностью посмотрел на нее.

Среди поблескивавшего фамильного серебра, хрустальных рюмок и бокалов, скромных холодных закусок выделялся запотевший графинчик с водкой. Венчал стол русский, до ослепительного блеска начищенный самовар, пыхтевший над полудюжиной чашек, расставленных рядом на серебряном подносе. Стол был накрыт от души, по-русски, его убранство придавало квартире Марутаевых такой уют, такое мирное расположение и благополучие, что Шафрову показалась эта праздничность невяжущейся с тем, ради чего она была создана — ведь 7 ноября враг стоял у стен Москвы. По достоинству оценив труды и заботы дочери, он погасил на лице восторженность, тревожно спросил:

— Что нового под Москвой?

— Через десять минут будут передавать последние известия, ответила Марина.

Она ушла в детскую комнату и вернулась оттуда с радиостанцией. Привычно развернув ее, передала один наушник Шафрову и Марутаеву и те, сев рядом на диване, жадно припали к нему. В эфире были разряды, немецкая и английская речь, но вот, наконец, сначала удаленно, а затем все громче послышался бой кремлевских курантов, первые звуки интернационала и московская радиостанция «Коминтерн» торжественным голосом диктора объявила: «Говорит Москва. Говорит Москва».

Как часто за долгие годы жизни на чужбине слыхал Шафров такие объявления московского диктора по радио и каждый раз эти, до мельчайшего оттенка знакомые слова, щемящей тоской сдавливали сердце, подкатывали к горлу нервный ком. И сейчас, едва он услыхал «Говорит Москва», как ощутил сдавливающий горло спазм, который перехватил дыхание, и ему потребовалось немало усилий, чтобы избавиться от этого неприятного состояния. Он раз-второй жадно хватил воздух широко раскрытым ртом и, извинившись за свою слабость перед Марутаевым, вновь прижал к уху край наушника. А там с праздничной приподнятостью и торжественностью звучал мужественный голос диктора:

«Микрофоны всесоюзного радио сейчас установлены на Красной площади. Сегодня в ознаменование 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции в столице нашей Родины Москве, на Красной площади состоится парад войск московского гарнизона».

От столь неожиданного известия Марина, Шафров и Марутаев замерли, не в силах поверить услышанному.

— Парад на Красной площади? — прошептала Марина. Ее глаза изумленно смотрели то на Шафрова, то на Марутаева, а на лице застыла какая-то неосознанная улыбка, которая, мгновение спустя, превратилась в улыбку детской радости, — Вы слышите? — счастливо зазвенел ее голос на всю комнату, — Там будет парад! Боже мой, парад! Вы понимаете? Парад!

Глаза ее увлажнились, и крупные слезы покатились по разгоряченному лицу. Она отрывала руку от настройки приемника, растирала их ладонью по щекам и приговаривала: «Парад. Парад»

Шафров почувствовал как от слов диктора, восторга Марины, от собственного осознания сообщения московского радио по спине у него поползли мурашки. Он нервно передернул плечами, как от внезапного озноба, недоуменно произнес.

— Парад в осажденном городе? Когда у стен Москвы немцы?

Он ожидал и с болезненной готовностью, кажется, способен был воспринять самое страшное сообщение. Даже падение Москвы, наверное, не так бы ошеломило его, как поразило известие о параде. И от того, что он, наконец, поверил и представил себе небывалый в истории России событие в осажденном городе, у него поднялось чувство национальной гордости за свой народ. Морщинки на его лице расправились, щеки порозовели, во всем облике появилась степенная горделивость, и он восторженно произнес:

— Друзья мои, на это способны только русские!

А там, в заснеженной, холодной и по-военному строгой, Москве, на всю Красную площадь, на которой стояли в парадном строю войска, на весь мир, замерший у радиоприемников, раздавался спокойный и ровный голос Сталина:

«Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры… От имени советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с 24-ой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции».

Помехи прерывали речь Сталина, но Марина, Марутаев и Шафров терпеливо ждали его уверенные, приглушенные волнением, слова.

С щемящей горечью говорил Сталин о временной потере ряда областей, о том, что враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы и Шафров подумал о его мужестве. Сколько глав государств в подобных случаях прибегали к обману народа, ложно оберегая свой авторитет, а он с обнажающей ясностью говорил ему горькую правду.

«Бывали дни, — слышалось в наушниках, — когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении. Вспомните тысяча девятьсот восемнадцатый год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции».