Двадцатого июня 1941 года военный комендант Брюсселя генерал Фолькенхаузен и начальник гестапо штурмбанфюрер СС барон фон Нагель каждый по своей линии: первый — из ставки Гитлера, а второй — из Главного управления имперской безопасности Германии — получили шифротелеграммы, в которых им категорически предписывалось к исходу дня двадцать первого июня разработать и быть готовым ввести в действие необходимые меры безопасности, исключающие любые выступления местного населения против оккупационных властей. Нагелю также предлагалось в ночь на двадцать второе июня произвести аресты и изолировать от общества бельгийских коммунистов, антифашистов, просоветски настроенных лиц.

В телеграммах ничего не было сказано о причинах, которые диктовали необходимость проведения столь радикальных мер безопасности, но Фолькенхаузену и Нагелю большого труда не составляло понять, что Германия находится накануне важного события, и в связи с этим ей крайне необходимо обеспечить спокойствие в оккупированной Бельгии.

План нападения на СССР под кодовым названием «План Барбаросса» генеральный штаб вермахта разрабатывал в строгой тайне. До поры, до времени, пока о нем знал ограниченный круг лиц, пока немецкая пропаганда в целях дезинформации трубила о готовящемся вторжении через Ла-Манш в Англию, и эта версия подкреплялась демонстративным сосредоточением войск на северо-западном побережье Франции и Бельгии, мало у кого возникала мысль о войне с Советским Союзом. Когда же к советской границе с запада стали перебрасывать одну за другой дивизии, корпуса, когда Главное управление имперской безопасности начало спешно формировать с огромным штатом службы гестапо и отправлять их на восток, когда несколько десятков белоэмигрантов были взяты в армию, гестапо, армейскую разведку «Абвер» в качестве переводчиков для Фолькенхаузена и Нагеля стало очевидным, что вопрос войны с Советским Союзом предрешен и, судя по телеграммам, начать ее Гитлер решил двадцать второго июня 1941 года.

Всю ночь на двадцать второе июня Нагель не спал. Он четко выполнял приказ РСХА и гестапо под его руководством работало, как хорошо отлаженный механизм беспощадной карательной машины. К четырем часам утра тюрьма Сент-Жиль в Брюсселе была переполнена новыми узниками и Нагель, доложив обер-фюреру СС Нойдорфу об окончании операции, осторожно спросил:

— Если не секрет, я хотел бы получить информацию…

— Через два часа секрета на Востоке не будет, — ответил самодовольно Нойдорф, — Слушайте сообщение радио, барон.

Нагель все понял и через полчаса появился в кабинете Фолькенхаузена.

— Поздравляю вас, генерал, — сказал он радушно. В его голосе звучала приподнятость переживаемого момента и сам он, несмотря на усталость от бессонной ночи, выглядел торжественно, — Из РСХА мне только что дали понять…

— Из ставки фюрера, — прервал его, тепло улыбаясь, Фолькенхаузен, — мне тоже дали понять… Так что и вы, господин барон, примите мои поздравления по случаю…

— Благодарю, благодарю, — ответил Нагель, крепко сжимая в своих больших ладонях тощую кисть руки генерала. — Свершилось… Теперь будем ожидать победных сообщений, — с чувством искренней и глубокой радости произнес он.

— Да, конечно, — согласился Фолькенхаузен и в мыслях не допуская иного исхода начатой Гитлером восточной кампании, — Войска фюрера, обогащенные опытом боевых действий в Европе, молниеносно покончат с Россией. В этом я убежден. Если господин барон не возражает, — вдруг перешел он на доверительный, товарищеский тон, — то я позволил бы предложить коньяк и кофе.

— О, начало победы надо отметить, генерал! — не возражал Нагель.

С раннего утра, как только кончился комендантский час, в городе появились усиленные офицерские патрули, на перекрестках улиц, у зданий немецкой администрации, военных штабов и казарм, у банка, почты, телеграфа, замка Лакен, северного и южного вокзалов заняли боевые позиции танки, бронетранспортеры, по улицам столицы разъезжали машины с солдатами СС. Брюссель напоминал осажденную крепость с усиленным военным режимом. Вскоре распространились слухи об арестах бельгийцев и русских эмигрантов. Волнение нарастало, и люди терялись в различных предположениях. Человеческая фантазия, подогретая напряженной неясностью, рождала одну версию за другой, при этом последующая, порой была более страшной, чем предыдущая. И не известно, чего бы достигла эта фантазия, если бы к полудню по городу непостижимо быстро не прошел слух о нападении фашистской Германии на Советский Союз. В связи с тем, что официального сообщения бельгийского радио и прессы еще не было, слух этот, подобно снежному кому, обрастал всевозможными «подробностями» о разгроме Красной Армии, молниеносной войне, которая продлится всего четыре недели. Немцы в Брюсселе торжествовали. Бельгийцы затаенно и гневно молчали.

Марутаев вихрем ворвался в квартиру.

— Война! — выдохнул он еще с порога, — Война. Включи радио. Война с Россией!

Марина вздрогнула. Уставила на него наполненные испугом глаза. Внутри у нее все замерло и, казалось, сердце сорвалось с места и стремительно опускалось куда-то вниз. Из ее онемевших рук выскользнул и с резким звоном упал на пол острый кухонный нож. Она потерянно смотрела на Марутаева, чувствуя как подкашиваются в коленях ноги.

— С Россией? — прошептала она, опустилась на стул и положила на колени в миг отяжелевшие руки.

— Да. С Россией, — подтвердил Марутаев, включая радио.

Диктор брюссельского радио передавал сообщение об объявлении войны Советскому Союзу. Гитлер обвинял советское государство в нарушении германо-советского пакта о ненападении, заключенного в 1939 году, в концентрации войск на западной границе, ее нарушении советскими самолетами и солдатами. Диктор говорил еще что-то, но все, им сказанное, доходило до сознания Марины, будто прорываясь через густую пелену заслона. Доверчивая по своей натуре, она верила немецкой пропаганде о подготовке вторжения вермахта в Англию и совершенно не представляла, что Гитлер повернет на Восток, что война обрушится на их Родину. Пожалуй, никогда, даже во время оккупации Брюсселя, она не испытывала столь глубокого потрясения. Жгучая боль за судьбу Родины, ощущение чего-то страшного с этого дня ворвалось в ее жизнь.

«Война», — думала она и на память ей приходило недалекое прошлое Бельгии. Она явственно представляла картины ужаса, охватившего толпы брюссельцев, в паническом страхе метавшихся по улицам города. «Война», — думала она и вспоминала армады немецких самолетов, устрашающе грозно пролетавших над Брюсселем, бомбить бельгийские войска, города и деревни. Вспомнился героический Льеж, разрушенный смерчем войны. «И такой же смерч бушует сейчас над Россией?» — больно отдавалось в ее сердце. Она понимала, что дорогу возвращения на Родину отныне ей преградила бездна, которую не перешагнуть, не обойти, и за этой бездной, за пылающим в пожаре войны горизонтом, осталась недосягаемой Россия. «Нет, нет. Это не все!» — боролась она с этим страшным выводом, а диктор продолжал казнить ее, разливая на всю Бельгию туманное море лжи германской политики, утверждая, что Гитлер начал войну с Советским Союзом, чтобы спасти мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма и проложить путь к действительному социальному подъему в Европе.

«Чудовищная ложь, — возмущалась Марина, — Неужели бельгийцы верят этому? Какой социальный подъем сулит Гитлер Европе? Такой, как установил в разграбленной, опустошенной Бельгии, доведенной до голода?». Выключила приемник, спросила мрачно сидевшего Марутаева:

— Ты веришь этому?

— Я не идиот, чтобы верить этому вранью.

— Что же теперь делать нам, русским, здесь, в Бельгии?

— Не знаю, — откровенно признался Марутаев. — Как-то не было времени подумать об этом. — Выдержав паузу и ничего не решив, поделился новостями, — В Брюсселе сегодня ночью немцы арестовали семерых наших эмигрантов.

— За что?

— Не знаю, но ни в чем эти бедолаги не виноваты ни перед немцами, ни перед бельгийцами.