— А как ты ее находишь сейчас?

— Черт возьми, она и теперь весьма мила... Не слепой же я. Корлати наклонился к нему и доверительно тихо сказал:

— Так забери ее!

От изумления Алторьяи схватился за голову.

— Что за бред, Петер? Ты предлагаешь другому свою жену! Стыдись! Так вот почему ты меня усиленно зазываешь к себе в последнее время?

— Не суди меня строго, дружище. Меня замучила совесть. Я должен начать новую жизнь, найти что-то новое, иначе я путцу себе пулю в лоб. А новую жизнь я могу начать только холостяком. Если же застрелюсь — она останется вдовой. Поэтому-то я и хочу при всех вариантах позаботиться о ней.

— Так далеко зашло? — воскликнул с оттенком сочувствия Алторьяи.

— Да, деньги на исходе, долги с каждым днем все туже стягивают петлю вокруг моей шеи. Этот старый мерзавец Сабо откладывает процесс без конца. Я вижу, что необходимы радикальные действия. Нужна тебе эта женщина или не нужна? Отвечай!

— Что я, дурак, — взорвался Алторьяи, — чтобы брать на свою шею Эстер после того, как ты растранжирил ее приданое?

— Ах, так? Значит, и тебе нужны были только ее деньги? — парировал Корлати сардонически.

Да, именно сардонически, ибо блюстители морали и нарушители морали в наше время столь легко меняются местами, что каждый из них берет на себя ту роль, какая ему в данную минуту больше по нраву.

Через несколько дней после этого разговора Корлати исчез из столицы, злодейски бросив на произвол судьбы молодую жену. И уже не возвращался.

Вначале слухи об этом распространялись подспудно. Затем появилось сообщение в газете.

— Уехал в Америку! — говорили легкомысленные. — И хорошо сделал, иначе не миновать бы ему нули.

Те, кому Корлати перед бегством заявлял, что не может больше дышать реакционным воздухом отчизны, что он недоволен политикой и идейными течениями и потому выбирает «более свободный мир», восклицали, видя во всем политическую подоплеку:

— Вот единственный настоящий демократ!

— Бежал от своих кредиторов! — шептали те, что были поумнее.

— Бросил, бросил! — лепетала бедная Эстер, днем и ночью заливаясь горькими слезами.

Тяжелые времена ждали ее. Соломенный цвет чернее крепа, соломенное вдовство горше вдовьей вуали.

Хорошо еще, если найдешь того, кого любишь, если можешь найти. Если есть, например, на земле холмик, а над тем холмом — деревянный крест, хорошо посидеть у него да облегчить душу в молитве. И это уж большое утешение.

Но если нигде нет того, кого любишь? Земля не знает про него, ибо не приняла еще в свое лоно. Спросить у облаков? Но, может быть, он грядет не оттуда? Просить облака. А вдруг он ушел не туда? Кто знает, где он? Лишь в насмешливых, злорадных да сочувственных взглядах людей остался жить ее Петер. Насмешка, злорадство, жалость — вот эти три могилы, в которых похоронен отныне ее муж.

Какое утешение сердцу принес ей тот день, когда месяц спустя она получила письмо со штампом «Гамбург» на почтовой марке.

И хоть было оно нерадостным, она все же целовала это письмо, носила его днем за лифом, а ночью клала под подушку.

«Не ищи меня, я ушел навсегда, — значилось в том письме. — Прости, что бросил тебя, но иначе я не мог. Я не могу быть бедняком там, где был богатым. У меня нет ничего, и потому я вынужден был уйти. Будь счастлива и выходи замуж, если тебе выпадет счастье. Я не вернусь никогда».

«Не ищи меня!..» Ну нет, она обязательно разыщет его, назло разыщет, — хотя бы это стоило ей жизни, разыщет, даже если придется пешком пройти весь белый свет. И найдет, непременно найдет! Ведь человек не иголка, чтобы бесследно потеряться в мире, правда же, дядя Янош?

Старый гусар, с неба звезд не хватавший, но безусловно добрый и честный малый, утешал и, как мог, поддерживал ее:

— Правда, барышня, видит бог, правда. Такой ладный да видный из себя мужчина, как наш барин, повсюду окажется впереди. Трудно ли найти такого? Не тревожьтесь, не плачьте, душа моя, голубица...

Но когда настало время пуститься в путь, возникло большое затруднение.

— Где мне взять денег на дорогу, Янош?

— А верно! Оно ведь верно... Продадим мебель, и все тут!

— Но ведь вся мебель описана в счет платы за квартиру и за прочие долги.

— Покарай господь этих кровопивцев!

После долгих колебаний и советов они, наконец, порешили, что Эстер, подавив гордость, отправится к Даниелю Сабо; тот наверняка даст ей нужную сумму.

— Если хорошо разобраться, так он ведь остался должен мне.

У Даниеля Сабо прислуга ответила Эстер, что хозяина нет дома.

— Когда он вернется?

— Неизвестно.

Она наведалась к нему еще несколько раз, не желая расставаться хотя бы со слабой надеждой, но господин депутат изволил отбыть для нее навечно. Она написала ему письмо, но ответа не дождалась. Положение Эстер становилось все более отчаянным. Даже местные лавочники перестали давать ей в кредит.

Однажды ее посетил Алторьяи. Бедность уже проглядывала к тому времени из всех углов когда-то прекрасной квартиры, и это обстоятельство сделало нашего господина депутата откровенно наглым. Он вел разговор с Эстер фривольным тоном, причем на пикантные темы, и даже ущипнул ее за щечку.

— Эсти, вы любите меня? — спросил он возбужденно. Эстер строптиво дернула плечиком.

— Если даже да, чего я добьюсь этим?

Бедность постепенно стряхивала с нее ту очаровательную пыльцу, которая делает персик пушистым, цветок — ароматным, а женщину — обольстительной.

Когда Алторьяи откланялся, заявив, что вскоре придет опять, старый гусар повеселел.

— А что, как вернемся к старому, барышня? (Он всегда называл ее так, как когда-то, еще в полку у ее отца.) Чую я, здесь что-то есть. Оно ведь и развода можно добиться.

Эстер покачала головой.

— Не нужна я ему: ведь у меня нет денег.

Но Алторьяи действительно зачастил с тех пор; он не оставлял Эстер в покое, говорил ей комплименты и клялся, что без ума от нее.

Старый гусар недовольно ворчал:

— Боюсь я, барышня. Эстер кусала губки.

— Нужен он мне, как же! Нет ведь у него денег. Бедность — это такой дракон, на спине которого человек незаметно для себя перебирается с одной планеты на другую.

Ах, эта бедность, эта нищета! Да, терпение Эстер подходило к концу.