— Приказано в тыл к немцам идти, пушку искать, — отвечаю, стряхнув набежавший испуг.
— А как же туда проберешься-то?!. — загомонили солдаты.
Я внимательно посмотрел на всех и сказал:
— Мне нужен один человек. Кто со мной?
В ответ раздалось три «Я».
— Пойдет Володя Штанский, мне радист нужен, — кратко резюмировал я. И обратился к Коренному: — Яша, приготовь нам пару маскхалатов и наволочку для рации. Да консервов с сухарями. А ты, Володя, оберни автоматы бинтом и лимонок штук пять прихвати. Тело Драчева, как ужин привезут, в деревню отправьте, пусть там похоронят.
— А вам письмо, товарищ старший лейтенант. С ужином привезут. По телефону передали, — известил Штанский.
— Ужина ждать не будем, Володя, — сказал я, а сам подумал: нечитанным письмо останется.
Через полчаса мы со Штанским уже стояли в траншее в белых маскхалатах и в полной готовности. Провожали нас разведчики и комбат Абаев. Попрощались. Уже положив ладони на бруствер траншеи, чтобы выпрыгнуть наверх, я невольно задержался. Представилось вдруг, что сейчас, как только покину вот эту самую последнюю нашу траншею, все наше, советское, родное, останется позади и не будет уж ни соседей, ни тылов. Никогда раньше я не задумывался, как тяжко, как страшно порывать последнюю ниточку, связывающую тебя с Родиной. Тут, хотя и на самом последнем краешке страны, в самой последней от центра страны траншее, где сыро и холодно, где ты под огнем неприятеля, — а все же тут ты дома.
Глубоко увязая в снегу, мы медленно продвигались через нейтральную зону к переднему краю немцев. Впереди, метрах в трехстах, потрескивали пулеметы. То тут, то там вдоль их переднего края взлетали осветительные ракеты. Пришлось продвигаться ползком, замирая на месте при вспышке каждой ракеты. Скоро должно быть минное поле, надо Штанского предупредить, я пополз медленнее. Слева впереди, совсем близко, хлопнула ракетница, я прильнул к земле, но голову не опустил, чтобы лучше осмотреться при свете ракеты. В неверном мертвенно-бледном свете взлетевшей ракеты прямо перед глазами блеснули витки колючей проволоки. Озноб пробежал по спине: я с ужасом понял, что лежим мы на минном поле.
— Осторожно, мы на минах, — шепнул Штанскому. Спираль Бруно наполовину выпирала своими колючими кольцами из снега. Хитрые переплетения витков не дадут возможности проникнуть через ее середину, хотя мы надеялись, что валенки, телогрейки и ватные брюки спасут нас от травм, позволят перебраться через колючую спираль. Но только, воспользовавшись темнотой, положили автоматы поперек колец спирали, как загремели пустые консервные банки, привязанные к колючке, и тут же пулеметная очередь резанула слева, обдав лицо снежной пылью. Мы поглубже вжались в снег. Штанский лежал сзади меня. Одна за другой в небо стали взмывать осветительные ракеты. К первому пулемету присоединились еще два. Стреляли трассирующими пулями. Три ярко-красные змейки метнулись из траншеи к моей голове. Спас глубокий снег. Но шум проносившихся над головой пуль был страшен: оказывается, пули, когда пулемет бьет тебе в лицо с расстояния в пятьдесят метров, вовсе не свистят, а зловеще шумят. Целый час, пока не произошла у них смена пулеметчиков, мы лежали недвижно под яростным пулеметным огнем. К великому счастью, ни одна пуля не зацепила нас. Выждав еще минут тридцать, пока новая смена фашистов окончательно не успокоилась, стали осторожно и очень медленно преодолевать колючку.
С исполосованными в кровь запястьями и животами, прячась в снегу, мы приблизились к передней немецкой траншее между двумя стреляющими пулеметами. Растаявший снег смочил ссадины, они стали гореть огнем. Но было не до боли. Улучив момент, перескочили через траншею и стали быстро продвигаться в тыл немцев. Мы рассчитывали подняться повыше на взгорок, чтобы разыскиваемая пушка оказалась сзади и ниже нас. С высоты взгорка, из немецкого тыла, мы сможем лучше рассмотреть оборону фашистов и разведать эту проклятую пушку, ведь она прячется где-то здесь, на этом длиннющем взгорке. Порезы от колючей проволоки на животе и руках неприятно саднили, особенно на запястьях. Но опасность предприятия, важность задания заглушали боль. Наконец, ориентируясь по взлетавшим в небо ракетам, мы решили, что достигли запланированного места.
Рассвет застал нас в глубокой снежной яме. Ночная поземка надежно замела следы, а выступавшие из ямы белые капюшоны слились с комьями снега. Сели в яме лицом друг к другу так, чтобы Штанский смотрел в тыл немцам, а я — в нашу сторону. Штанский настроил рацию. Мне же не терпелось определиться, где мы находимся, но было темно. Когда развиднелось, глянул в бинокль и поразился.
— Володя, — закричал, — ты глянь, наши позиции как на ладони! Да отсюда на десять верст все кругом обстреливать можно!
Осмотрев с интересом свой передний край, я опустил бинокль ниже и вздрогнул: приближенный шестикратно биноклем, почти рядом торчал затылок пулеметчика в немецкой траншее, а вдоль траншеи ритмично подпрыгивали закутанные в какое-то тряпье головы других фашистов.
— Замерзли черти, греются, — усмехнулся я. — А ты внимательно в их тыл смотри, — напомнил Штанскому, — мало ли что.
Тщательнейшим образом часа два я осматривал все вокруг: вся немецкая оборона в нижней части пригорка просматривалась прекрасно, но пушки нигде не было. Да чем же они замаскировали ее, где она, проклятая?! — начиная нервничать, думал я. Холод пробирал до костей, но еще больше беспокоила неудача с пушкой. Вдруг меня с силой толкнул Штанский.
— Смотрите! — испуганно показал он в немецкий тыл.
Я повернул голову и ужаснулся: перевалив через бугор, прямо на нас из немецкого тыла шла группа фашистов в белых маскхалатах. Поверх наших голов они внимательно всматривались в даль, в сторону наших позиций, ничего не замечая поблизости. Ну и угораздило же нас расположиться на самой дороге у немцев, подумал я с горечью.
— Автомат и гранаты к бою! — приказал Штанскому, направив и свой автомат в сторону фашистов.
А немцы приближались, уже доносился их оживленный лающий разговор. Все пропало, сокрушался я, конечно же, они увидят нас, придется вступить в бой, и некому будет проклятую пушку искать.
— Давайте постреляем их, товарищ старший лейтенант, пока они нас не заметили.
— Всех сразу не убьешь, а себя обнаружишь. Может, не заметят, — успокоил я радиста, а сам подумал: главное, в плен не попасть.
Внезапно фашисты остановились, еще пристальнее, из-под ладоней, стали осматривать дальние наши позиции: что-то заметив, они возбужденно обменивались мнениями. Потом пригнулись, круто повернули направо и рысью побежали в сторону. Метров через двести они остановились, попадали в снег и быстро поползли вниз по бугру к своей передовой.
— Кого они испугались, почему стали петлять и прятаться? — спросил радист.
— Уж конечно, не нас с тобой, нас они не заметили. Прячутся от наблюдателей с наших позиций. Но нам с тобою на этот раз здорово повезло — ненароком оползли нас.
Теперь фашисты неподвижно лежали в снегу и, приподняв головы, внимательно смотрели в сторону нашей обороны. Вдруг они что-то заметили, засуетились, загалдели, показывая руками на наши позиции. Я не удержался, посмотрел в бинокль в том же направлении: в далеком нашем тылу по дороге легко катила пароконная повозка. Два немца быстро приподнялись на колени, поковырялись в снегу. Внезапно распахнулись в стороны две большие белые простыни… и передо мной предстал темно-зеленый казенник 75-мм пушки! Я чуть не умер от удивления и радости! Наконец-то я видел то, ради чего мы так рисковали и рискуем, оказавшись здесь!
— По местам! — крикнул Штанскому для передачи по радио. А сам не переставал удивляться: как же я раньше-то не заметил этих простыней?!
— Цель — блиндаж, правее ноль-тридцать, прицел восемь-ноль, — полетела на батарею команда.
Немецкие артиллеристы не успели произвести роковой для нашей повозки выстрел — впереди их пушки разорвался снаряд! Они присели, прячась за орудие. Было смешно наблюдать спины фрицев, как они прятались от наблюдателей с нашей передовой, не подозревая о зрителях из собственного тыла.
