– Привет, – сказал Филя бортинженеру Венечке, когда тот открыл перед ним дверь своей портовской квартиры. – У нас, короче, будет с тобой дуэль. Собирайся.

Осознавая торжественность момента, они закупили в универсаме шесть бутылок водки. Выпить столько вдвоем было практически невозможно, однако положение требовало крайних жестов. Закуску решили не брать – поединок должен был протекать в чистом виде.

После второй бутылки, когда победитель не выявился, решили испытать себя на слабо. Вышли на улицу, добрели до отделения милиции, а там улеглись перед входом на очищенный от снега асфальт – прямо на вонючие бензиновые пятна от милицейских автомобилей. Первым лег Филя. Венечка опоздал всего на секунду, потому что задумался о неминуемом отстранении от полетов.

– Ну что, западло? – спросил его снизу Филя.

– Кому? Мне? Ты за базаром следи.

Через минуту оба сидели в «обезьяннике». На это, собственно, и рассчитывали, потому что по февральской погоде лежать на земле дольше было бы чревато. Хотя водка, конечно, грела.

– Я все равно первый, – настаивал Филя. – А ты, козел, проиграл.

– За козла ответишь.

Дежурному капитану Филя заплетающимся языком сообщил, что это была акция скорби.

– Да? Интересно, о чем скорбим?

– Об утрате… О тяжелой, невыс… невос-полнимой потере…

– И что потеряли?

– Мы потеряли покой.

– Ну, суток на пятнадцать покой могу теперь гарантировать.

– Напрасно вы так, тварищ капитан. Мы скорбим о погибших братьях.

– Не понял.

– Несколько дней назад в ужжжжаснейшей катастрофе погибли семь америга… амери-канских астронавтов… Они нам были как братья, тварищ капитан… Это ужжжасная потеря… Она разрывает нам сердце… Подумайте – по ком звонит колокол… Он звонит по тебе… То есть по вам… То есть по мне… Короче, я запутался…

Попив чаю и поговорив о чем-то со своими коллегами, капитан в итоге их отпустил. Тем более что он был знаком с отцом Венечки. В порту вообще все знали друг друга.

Дома у распутного бортинженера они открыли третью бутылку. Прогулка по морозу, утрата и обретение свободы, беседа о недавней гибели шаттла «Челленджер», а также возникшая вследствие этого тревога за судьбу человечества пробудили в них новые силы, поэтому схватку решено было продолжить. Идиллию едва не испортила Венечкина мать, которая вернулась вечером с работы и категорически не желала видеть пьяным ни своего сына, ни его юного друга. Сошлись на том, чтобы забрать в комнату к Венечке тазик из ванной, закрыться на замок и не беспокоить маму, буде захочется в туалет или поблевать.

Захотелось довольно скоро. Причем сразу и то и другое. Венечку начало сильно тошнить, и, стоя перед маминым тазиком на карачках, он печально повесил над ним свою буйну голову. Филе же ровно в этот момент приспичило по малой нужде. Встав прямо напротив скромно блюющего бортинженера, он пустил в тазик веселую звонкую струю. В себе Филя был абсолютно уверен, поэтому рассчитывал спокойно попасть в огромную, слегка расплывающуюся эмалированную окружность, однако он не учел Венечкиного состояния и той амплитуды, с которой ходила из стороны в сторону его голова. Струя резво ударила по дну тазика, но в следующее мгновение не ожидавший такого развития Венечка испугался чужих брызг и отпрянул в сторону. Все могло обойтись, однако, к несчастью, он был бортинженер, а не штурман, и после двух с половиной бутылок водки в два голодных лица выбрал неверное направление отхода. Угодив прямо под мощную, полную жизни Филину струю, он отчего-то покорно замер, курчавые волосы у него на затылке красиво заблестели, как под настоящим летним дождем, которого так хотел в своей песне Том Уэйтс, а Филя, завороженный этой картиной, никак не мог остановиться, и всё продолжал, продолжал и продолжал.

Двадцать два года спустя, оказавшись волей своей похмельной судьбы практически в том же месте, Филиппов очнулся на заднем сиденье чужого автомобиля. От неумолимо наступающей трезвости у него сильно болела голова. В глотке было так сухо, как будто изнутри ее проложили наждачной бумагой, щедро добавив туда еще и то, что осыпается со старой стекловаты. Похмелье никуда не исчезло. Оно притаилось, якобы испугавшись коньяка из чужой фляжки, но в итоге довольно нагло дало понять, что испуг был поддельным. Зато Филиппов знал теперь куда уходит детство.

– В задницу, – пробормотал он, сжимая скользкую от внезапно пробившей его испарины фляжку и упираясь уже осмысленным взглядом в нервный затылок Зинаиды.

«Крузак» Павлика в этот момент тряхнуло так сильно, что Филиппов подлетел на сиденье, а Зина вцепилась в ручку у себя над головой.

– Потише нельзя?

Прикрикнув на мужа, она обернулась к Филиппову.

– Что вы сказали?

– Хороший коньяк. Навевает… приятные воспоминания… Будешь?

Он протянул ей фляжку, но она неожиданно резко отстранила ее от себя.

– Нет, спасибо.

– Да ты не бойся, я не заразный. Просто выгляжу так.

– А вы, кстати, в курсе, – вмешался Павлик, – что Ричард Хеннесси, основавший во Франции этот коньячный дом, служил в ирландском батальоне короля Людовика Пятнадцатого и даже не был французом…

– Может, хватит уже о своей Википедии? – оборвала его Зинаида и заговорила наконец о том, что, очевидно, мучило ее всю дорогу и о чем до сих пор ей хватало силы молчать. – Ты мне скажи, она насовсем переехала? Вещей много с собой привезла?

Говорить об истории французского коньяка Павлику было явно приятней, однако семейный долг в лице уставшей и сердитой жены требовал от него обсуждения более насущных материй.

– Ты знаешь… Ты лучше сама с Тёмой об этом поговори. Он уже вполне взрослый. Во всяком случае, решения принимает самостоятельно… Я понимаю, конечно, ему сейчас нелегко. Оказаться тут в его возрасте… После Москвы… Короче, со мной он не разговаривает.

– А с кем он разговаривает?

– Со своей девочкой. Она, в принципе, очень милая. Только я их почти не вижу. Они все время сидят у него в комнате. Практически не выходят.

– Нет, ну нормально? – всплеснула руками в бессильной ненависти Зинаида. – У меня в квартире поселилась чужая девка, а он ее называет «в принципе, очень милой»!

– Зина, – своим вкрадчивым тоном Павлик явно извинялся перед Филипповым. – Тёма ведь просил, чтобы мы оставили его в Москве. Его поведение сейчас – это юношеский протест.

– Еще чего! А если бы он у тебя яду попросил, ты бы тоже с радостью побежал? «Вот, сына, самый лучший цианистый калий». Слушай, хватит уже мне жилы мотать! Не я, кстати, заставила нас всех сюда переехать… А без меня он жить нигде не будет. Ни здесь, ни в Москве, ни у черта на куличках. Я сказала – и хватит об этом. Если надо возвращаться на Север, значит, возвращается вся семья.

– Аллилуйя, – сказал Филиппов.

Павлик покосился на свою фляжку, которую тот по-прежнему держал в руке.

– Вы еще будете пить, или я уберу коньячок?

Филиппов сделал большой глоток про запас и завинтил крышку.

– Как ее зовут? – с трудом сдерживая себя и почти по слогам произнесла Зинаида.

– Послушай, – осторожно начал подбор слов ее муж, убирая фляжку в карман пуховика. – Давай обо всем дома поговорим. Тут без нас, вообще, много чего изменилось.

– А скажи мне, пожалуйста, Павлик, – решил помочь ему все-таки благодарный за «Хеннесси» Филиппов. – Вот я на взлётке в порту сразу три больших самолета видел. И все три одновременно грузятся. Это что? У вас так расписание изменилось? Раньше вроде только один рейс на материк был.

– Ну, понимаете, – заметно приободрился Павлик. – Туман из-за холода опустился… Вылеты, наверно, задерживали – вот и скопились. А теперь, как только возникло окно, они их до кучи… Вам вообще повезло, что проскочили. Из Москвы уже пару дней все борты на Магадан уходят.

– Да? А что там?

– Ничего. Просто тут сильный туман.

Филиппов кивнул и замолчал, вглядываясь в серую полумглу за окном. Родные места, которые он еще не успел толком рассмотреть, вели себя как его похмельный организм – держались отстраненно и всячески подчеркивали, что они тут сами по себе и к нему, Филиппову, не имеют ни малейшего отношения. Ни с организмом, ни с родными местами он был не в силах установить хоть сколько-нибудь доверительных отношений. «Хеннесси» лишь на очень короткое время создал более-менее комфортную иллюзию контакта.