– Беатрис! – окликает Калеб. – Что случилось? У тебя все хорошо?

– Вполне.

Рядом с ним Сьюзен и ее брат Роберт, и Сьюзен бросает на меня странный взгляд, как будто я уже не тот человек, которого она знала сегодня утром. Я пожимаю плечами.

– Когда проверка закончилась, мне стало плохо. Наверное, от той жидкости, которую нам дали выпить. Но сейчас уже лучше.

Я пытаюсь убедительно улыбнуться. Похоже, я обманула Сьюзен и Роберта, которые больше не кажутся обеспокоенными моим умственным состоянием, но Калеб сужает глаза, как всегда, когда подозревает кого-то в двуличии.

– Вы ехали сегодня на автобусе?

Мне все равно, как Сьюзен и Роберт вернулись из школы, просто нужно сменить тему.

– Отец работает допоздна, – поясняет Сьюзен, – и сказал, что нам нужно время подумать перед завтрашней церемонией.

Мое сердце колотится при упоминании церемонии.

– Заходите попозже, если хотите, – вежливо предлагает Калеб.

– Спасибо. – Сьюзен улыбается Калебу.

Роберт поднимает бровь. Мы с ним переглядываемся весь последний год, пока Сьюзен и Калеб робко флиртуют в свойственной одним лишь альтруистам манере. Калеб смотрит вслед Сьюзен. Мне приходится схватить его за руку, чтобы он очнулся. Я веду его в дом и закрываю за нами дверь.

Он поворачивается ко мне. Его темные прямые брови сдвигаются так, что между ними появляется складка. Когда он хмурится, то больше похож на мать, чем на отца. На мгновение перед моим мысленным взором мелькает его будущая жизнь, такая же, как у отца: он останется в Альтруизме, выучится ремеслу, женится на Сьюзен и заведет детей. Это будет чудесно.

Возможно, я этого не увижу.

– Теперь ты скажешь мне правду? – тихо спрашивает он.

– Правда в том, – отвечаю я, – что я не должна ничего обсуждать. А ты не должен спрашивать.

– Ты столько раз пренебрегала правилами, а сейчас не можешь? Даже в таком важном деле?

Его брови сходятся, он покусывает уголок губ. Хотя в его словах упрек, он словно прощупывает почву… как будто ему действительно нужен мой ответ.

Я щурюсь.

– А ты? Что случилось во время твоей проверки, Калеб?

Наши взгляды встречаются. Я слышу гудок поезда, совсем тихий, похожий на свист ветра в переулке. Но я сразу узнаю его. Словно лихачи зовут меня.

– Просто… не говори родителям, что случилось, ладно? – прошу я.

Он несколько секунд не сводит с меня глаз и кивает.

Я хочу подняться наверх и лечь. Проверка, прогулка и стычка с бесфракционником измотали меня. Но брат приготовил завтрак сегодня утром, мать приготовила обеды, а отец приготовил ужин вчера вечером, так что моя очередь готовить. Я делаю глубокий вдох и иду на кухню.

Через минуту ко мне присоединяется Калеб. Я стискиваю зубы. Он всегда помогает. Что меня больше всего в нем раздражает, так это его природная доброта, врожденная самоотверженность.

Мы с Калебом работаем молча. Я готовлю горох на плите. Он размораживает четыре куска курицы. Большая часть нашей еды замороженная или консервированная, потому что фермы в наши дни далеко. Мать однажды сказала, что давным-давно некоторые люди не покупали генетически измененные продукты, потому что считали их ненатуральными. У нас не осталось выбора.

Когда родители возвращаются домой, ужин готов и стол накрыт. Отец бросает сумку у порога и целует меня в макушку. Другие люди считают его категоричным – быть может, слишком категоричным, – но он также и любящий. Я стараюсь видеть в нем только хорошее; правда стараюсь.

– Как проверка? – спрашивает он.

Я накладываю горох в миску.

– Хорошо, – отвечаю я.

Я не гожусь в правдолюбы. Ложь дается мне слишком легко.

– Говорят, с одним из тестов возникли проблемы, – замечает мать.

Как и отец, она работает на правительство, только заведует проектами городского усовершенствования. Она набирала добровольцев для проверки склонностей. Большую часть времени, однако, она организует рабочих, чтобы обеспечивать бесфракционников едой, работой и кровом.

– Неужели? – переспрашивает отец.

Проблемы с проверкой склонностей редки.

– Я толком не знаю, но моя подруга Эрин рассказала, что один из тестов пошел наперекосяк, так что результаты пришлось сообщить устно.

Мать раскладывает салфетки рядом с тарелками.

– Очевидно, ученику стало плохо, и его отправили домой. – Она пожимает плечами. – Надеюсь, с ним все хорошо. Вы двое что-нибудь слышали об этом?

– Нет, – отвечает Калеб и улыбается матери.

Мой брат тоже не годится в правдолюбы.

Мы сидим за столом. Мы всегда передаем еду слева направо, и все ждут, пока остальные получат тарелки. Отец протягивает руки матери и брату, а они протягивают руки ему и мне, и отец благодарит Господа за пищу, работу, друзей и семью. Не каждая семья альтруистов религиозна, но отец говорит, что мы должны стараться не замечать подобных отличий, потому что они только разделяют нас. Не уверена, как это понимать.

– Ну? – говорит мать отцу. – Расскажи мне.

Она берет ладонь отца и водит большим пальцем по костяшкам его пальцев. Я смотрю на их соединенные руки. Родители любят друг друга, но редко выказывают приязнь подобным образом у нас на глазах. Они научили нас, что физический контакт очень силен, поэтому я остерегаюсь его с детства.

– Расскажи мне, что тебя беспокоит, – добавляет она.

Я смотрю на тарелку. Мамина проницательность порой меня удивляет, но сейчас мне становится стыдно. Почему я так сосредоточилась на себе и не заметила его хмурого вида и сгорбленной позы?

– Трудный день на работе, – отвечает он. – Точнее, трудный день у Маркуса, я не должен говорить о себе.

Маркус – коллега отца; они оба политические лидеры. Городом управляет совет из пятидесяти человек, все до единого – представители Альтруизма, поскольку наша фракция считается неподкупной из-за своей приверженности бескорыстию. Члены совета выдвигаются из наших рядов за безупречный характер, моральную стойкость и лидерские качества. Представители остальных фракций могут выступать на заседаниях по конкретным вопросам, но в конечном итоге решение за советом. И хотя технически совет выносит решения совместно, Маркус особенно влиятелен.

Так заведено с самого начала Великого Мира, когда были образованы фракции. Я думаю, система держится на нашем страхе того, что может произойти в случае ее краха, – войны.

– Это из-за того отчета, изданного Жанин Мэтьюз? – спрашивает мать.

Жанин Мэтьюз – единственный представитель Эрудиции. Ее выбрали за высокий коэффициент интеллекта. Отец часто жалуется на нее.

Я поднимаю глаза.

– Отчета?

Калеб бросает на меня предостерегающий взгляд. Мы не должны разговаривать во время ужина, если родители не зададут нам прямой вопрос, а они обычно не задают. Наши навостренные уши – лучший подарок, говорит отец. Свои навостренные уши они подарят нам после ужина, в общей комнате.

– Да, – подтверждает отец, сузив глаза. – Эта заносчивая, самодовольная…

Он умолкает и откашливается.

– Прошу прощения. Но она издала отчет, в котором критикует характер Маркуса.

Я выгибаю брови.

– Что в нем написано? – спрашиваю я.

– Беатрис, – тихо произносит Калеб.

Я опускаю голову и верчу вилку в руках, пока жар не покидает мои щеки. Я не люблю, когда мне выговаривают. Особенно брат.

– В нем написано, – произносит отец, – что жестокость и бессердечие Маркуса по отношению к сыну заставили того выбрать Лихость вместо Альтруизма.

Рожденные в Альтруизме редко решаются покинуть его. Если это все же случается, то запоминается надолго. Два года назад сын Маркуса, Тобиас, оставил нас ради Лихости, и Маркус был опустошен. Тобиас был его единственным ребенком – и единственным членом семьи, поскольку жена Маркуса умерла вторыми родами. Младенец умер несколько минут спустя.

Я ни разу не встречала Тобиаса. Он редко посещал общинные мероприятия и никогда не ужинал у нас со своим отцом. Мой отец часто замечал, что это странно, но какая теперь разница?