Так ничего и не придумав, Конан тем не менее несколько отвлекся от неприятных мыслей. Парминагал прав: надо торопиться.
— Заберем лошадей и — в путь? — осторожно повторил вопрос шаман.
— Лошадей и сайгада, — после долгой паузы мрачно ответил варвар.
* * *
Небо над ним было ровным и чистым, цвета его глаз — ярко-голубого. Белка смотрел в него не моргая, пока слезы не замочили ресниц. Вдруг ему стали чудиться там, вверху, лица братьев — вернее, их черты, еле различимые, бледные… Медведь улыбался; рыжие лохмы, как бывало обычно, падали ему на глаза. Лев был сумрачен и на младшего брата глядел недовольно, как бы осуждая его за бессмысленное существование.
И тут волной на Белку нахлынули воспоминания. Его короткая жизнь пронеслась перед ним в одно мгновение всего, потом память вернула к самому началу… Старец Исидор приходит за ним, малышом Гинфано, в дом… Что это был за дом? Белый мрамор, толстые пушистые ковры, выложенные мозаикой стены его комнаты, цветные витражи в окнах… Пожалуй, более он ничего не помнил. Разве что чьи-то руки. Большие, сильные руки, которые подымают его вверх и несут через огромный, блистающий зеркалами зал. Он смеется: так весело быть выше всех!..
Затем происходит что-то странное. Руки ставят его на пол и легонько подталкивают вперед. Он недоуменно оглядывается; губы его дрожат от обиды, потому что он уже рассчитывал на праздник, а его вернули в этот обычный, совсем неинтересный мир. «Иди ко мне…» Ласковый тихий голос седовласого старца с добрыми глазами останавливает вот-вот готовые пролиться слезы. Гинфано шмыгает носом и идет к нему.
Его руки не такие большие, но тоже сильные. Они тоже поднимают его вверх, так что лицо его оказывается на одном уровне с лицом старика. Насупившись, Гинфано долго глядит в его светлые серые глаза и вдруг видит там свое отражение. Многократно уменьшенное, такое смешное… Он ахает и разражается заливистым серебристым смехом, который, кажется, очень веселит старика… Вместе они смеются, потом старик замолкает, прижимает его к своей груди… Гинфано слышит — нет, чувствует, — как стучит его сердце…
…Белка и сейчас чувствовал, как стучит сердце наставника. Если он жив, он тоже чувствует, как стучит сердце Белки, как горит в нем негасимый огонь, взращенный в чертогах древнего замка Дамира-Ланга… Юный воин улыбнулся, с гордостью ощущая связь между собой и старцем Исидором, явственную даже на таком огромном расстоянии, и вдруг, неожиданно для самого себя, коротко всхлипнул и заплакал — горько, отчаянно, как ребенок, которого обманули в любимой, долго лелеемой надежде. Луч солнца, упавший ему на лицо, живо согрел его слезы, а свежий и слабый ветерок остудил.
Устыдившись внезапной слабости своей, Белка замолчал. Рыдания еще клокотали в его груди, больно трогая переломанные камнем ребра, когда новая мысль пришла ему в голову: он выберется отсюда! Если уж боги оставили его в живых, то значит, они должны были предполагать, что сила маннигана достаточно велика для того, чтобы рано ли, поздно ли, но освободиться (в этот момент он забыл, как еще день назад готовился к медленной смерти). Слезы мгновенно высохли в его глазах, и он снова улыбнулся, предвкушая встречу со старцем Исидором.
Да, по правилу Воина он, покинув замок, не может более видеть наставника, но — обстоятельства вынуждают его нарушить правило! Ведь братья его погибли! Он остался один, и теперь путь его необходимо определить заново!
Огонь, дремлющий в сердце Белки, затрепетал, передавая энергию телу. Изящные нежные руки юного воина напряглись; вены на мальчишеской тонкой шее вздулись (он знал, что вид его был обманчив — старец Исидор часто говорил ему об этом несомненном в жестоком мире достоинстве). Токи силы, волнами пробежав под кожей, встряхнули его раз, другой…
— Встань, Воин Белка… — прошептал он сухими губами. — Встань…
Каменная плита шевельнулась и на два пальца съехала с его груди.
* * *
Хоарезм спутники покинули поздней ночью. Кумбар, ворча, требовал подождать до утра, но киммериец наотрез отказался терять время. Все чаще перед глазами его вставал Воин Белка, коего он никогда в жизни не видал, но коего отлично, себе представлял. Мысленно он сдвигал каменную плиту с его груди многажды, потом подавал руку, помогая подняться… Сейчас ему казалось, что ни одно из прошлых его жутких, страшных и порою странных приключений не имело такого определенного стоящего смысла. Власть, богатство, слава — все это ничтожно по сравнению с простым и важным делом: спасением воина от медленной мучительной смерти.
— Я хочу спать, — мрачно ныл царедворец, тем не менее подгоняя свою буланую, дабы не отстать от варвара. — Спать хочу!
— На Серых Равнинах выспишься, — так же мрачно отвечал ему Конан.
Терпение его, удивлявшее и шамана, и сайгада, и даже его самого, уже было на исходе. Никто еще не выматывал его так, как этот толстый и трусливый индюк. Но, учитывая его преклонный возраст (все-таки сайгад был лет на двадцать старше Конана), а также старую дружбу и рассказ о Белке, он сдерживал ярость, копившуюся в его мощной груди, хотя бы до конца путешествия. Правда, терпеть становилось все труднее, ибо Кумбар как нарочно приставал к нему с нытьем и восторгами по поводу окружающей среды чуть не каждый вздох. Варвар отвечал через раз, а еще через раз стискивал зубы и приказывал себе хранить спокойствие.
— Вот еще! На Серых Равнинах!
Ночь была теплой и звездной. Белый круг луны светил так ярко, что вся дорога впереди просматривалась отлично.
— Сначала ехали по равнине, потом вдоль лесной полосы, и наконец вдали показалась череда приморских холмов. К этому времени небо уже просветлело — близился рассвет, в этих краях обычно ранний.
— Там, — Парминагал указал на круглые головы холмов, — раньше была небольшая деревушка. Может, остановимся ненадолго?
— Времени нет, — проворчал Конан, в глубине души совершенно согласный с шаманом: они не спали две ночи — эту и прошлую, проведенную в лучшем кабаке Хоарезма. Там их не только попотчевали хорошо прожаренной говяжьей печенкой и искристым белым вином, но и ублажили телесно.
Конан выбрал черноокую красотку с длинными, ниже колен, волосами, а Кумбару досталась сама матрона, на чьей могучей груди, по мнению рачительного царедворца, запросто можно было разместить на постой отряд пехотинцев, а на обширном пухлом заду — кавалеристов. Вот только оборонительных сооружений у нее не наблюдалось, вследствие чего Кумбар легко завладел сим стратегическим объектом.
Парминагал от услуг хоарезмских див отказался, предпочтя им доброе вино да неспешную беседу с умным слугой.
— Спать хочу, — капризно заявил сайгад, измученный матроной. — Ты слышишь, о варвар? Давай остановимся в этой вонючей деревушке и хоть до полудня поспим.
— Деревушка приличная, — заступился шаман. — Я был там лет так пятнадцать назад. Люди приветливые, гостеприимные…
— За пару золотых и последний ублюдок перед гостями расстелется, — фыркнул Кумбар.
— Ладно, — прервал Конан содержательную беседу своих спутников, — я и сам спать хочу. Где там твоя деревушка, шаман?
— Вон!
Парминагал привстал в стременах и протянул руку. Приглядевшись, киммериец и в самом деле увидел несколько тускло сверкающих под лунным светом пятнышек — но всей видимости, крыш домов. И если до того у него еще оставались сомнения, то сейчас он твердо решил доехать до деревни и выспаться как следует.
— Ну? — нетерпеливо обратился к нему Кумбар. — Мы едем или стоим?
— Едем… — ответил за варвара шаман.
Они пришпорили лошадей и вскоре уже выехали на узкую, утоптанную башмаками и копытами тропу, что вилась меж холмов и вела как раз к деревне.
Когда они поворачивали в очередной раз, Парминагал вдруг коротко вскрикнул и остановился. По инерции проскакав еще с десяток шагов, его спутники тоже осадили лошадей.
— Ну, что еще! — раздраженно крикнул Конан, разворачивая вороного. Терпение никогда не входило в число его достоинств, а последнее время он, кажется, использовал весь его запас.
