— Закрой глаза и не разговаривай. Я все-таки залечу твои раны.
Киммериец фыркнул, но повеление шамана исполнил. Некоторое время в комнате было совсем тихо, потом послышалось далекое жужжание, будто муха кружила за окном; глубокие порезы на спине и руках Конана вдруг загорелись и нестерпимо зачесались. Стиснув зубы, он не дрогнул ни одним мускулом.
— Хорошо, Конан… — тихо произнес Парминагал. Еще несколько мгновений варвар терпел жар и зуд, но вскоре уже почувствовал облегчение. С каждым вздохом боль уходила, и это было почти осязаемо.
— Все.
С удивлением киммериец осмотрел себя. Раны его, сочащиеся сукровицей, затянулись и теперь были похожи на зажившие царапины.
— Шаман… — со смешанным чувством восхищения и неприязни пробурчал он.
— Выпей еще вина, мой спаситель, и послушай меня внимательно. Сейчас я попробую избавить тебя от твоих преследователей. Это нетрудно, но ты должен мне помочь: поверить в то, что я скажу. Итак, здесь — твой дом.
— Нет у меня дома, и этот не мой, — быстро сказал Конан, желая не тратить время на пустые разговоры, а сразу перейти к делу.
— Здесь — твой дом, — терпеливо повторил шаман. — Не отвечай мне, Конан. Просто слушай. Зомби, идущие за тобой, безмозглы; душ у них нет, есть только черная пустота внутри; они ведомы не своей, а чужой волей. Их призвали из царства мрака за тем, чтоб найти тебя и уничтожить. Так вот я говорю тебе: здесь — твой дом, Конан. Я зову их сюда. Я зову их…
Парминагал вздрогнул и замолчал. Глаза его закатились так, что стали видны одни только белки; дрожь прошла по всему телу раз, другой; губы посинели — казалось, душа вылетела из тела шамана, и, подозревал варвар, так оно и было. С отвращением, но и надеждой он смотрел на нового знакомого, не столько понимая умом, сколько чувствуя сердцем, что сейчас тот вызывает сюда зомби, посланных за его жизнью. Волосы на затылке Конана приподнялись, как у зверя, чуящего опасность. Он затравленно оглянулся, уже ожидая увидеть за спиной пустоглазых монстров, но пока в комнате все оставалось по-прежнему. Огарки свечей тянули к потолку тощие язычки пламени, отбрасывая на темные стены тусклые желто-красные блики, которые человек с богатым воображением непременно принял бы за этих самых зомби, но на варвара они никакого впечатления не произвели. Он верил только тому, что видели его глаза, а сейчас, кроме бликов, они ничего не видели.
— Уже близко… — прошептал шаман осипшим голосом. — Уже совсем близко…
Тут он вдруг тряхнул головой, выходя из отстраненного состояния в обычную жизнь, и посмотрел на киммерийца.
— Они уже близко, — сказал он спокойно. — Теперь ты уходи, Конан.
— А ты? — растерянно спросил Конан, поднимаясь.
— А я встречу их вместо тебя. На короткое время сие была твоя, а не моя обитель, так что они придут именно сюда. Им все равно теперь, кто здесь, — я забрал из твоей души ту часть, которую они предназначили для себя и которая уже отравляла твое существование, так что для них я — это ты… А ты… А ты не представляешь никакого интереса. Я запутал тебя?
Парминагал весело глядел на варвара, забавляясь его растерянностью.
— Слушай, приятель, — Конан снова уселся на пол. — Они разорвут тебя, будь ты хоть трижды колдуном. Я не могу оставить тебя.
Улыбка сошла с губ шамана.
— Уходи, прошу. Со мной они ничего не сделают, но если ты останешься здесь — ты погибнешь!
— К Нергалу! Не уйду, я сказал! — упрямо заявил киммериец. Он понимал, что сейчас противоречил сам себе.
Искренно надеясь на помощь и в итоге получив ее, он вдруг решил от нее отказаться. Подобная непоследовательность не была свойственна ему. Мало того: собственный поступок раздражал Конана неимоверно, но — увы, ничего с собой поделать он не мог. Эта впитанная с молоком матери киммерийская гордость, когда решение всех своих проблем должно быть непременно самостоятельно, не позволяла ему оставить чужого человека наедине с его врагами. Волге себе, чем Парминагалу, Конан повторил: — Не уйду! Шаман побледнел.
— Если ты останешься, — медленно, дабы этот упрямец понял, сказал он, — я не сумею защитить тебя.
— Обойдусь!
— О, благостный Митра! — потерял терпение Парминагал. — Дал силу, но не дал ума! Направь же сына твоего, Конана из Киммерии, на путь истины!
И в этот момент в коридоре послышался шорох, скрип половиц. Конан вытянул из ножен меч, дважды за день побывавший в бою, и настороженно уставился на дверь. Весь пережитый за последнее время страх пропал, оставив вместо себя злость и раздражение, готовые со всей варварской дикой силой обрушиться на врагов.
Шаман встал.
— Вот и первый гость!
Дверь распахнулась. На пороге стоял Кумбар.
Глава V
Через семь лет наставник назвал их Воинами. Они освоили все боевые искусства, так что теперь оставалось только совершенствоваться. Каждую ночь, возвращаясь в свою тесную темную келью, Белка подолгу смотрел на негасимый огонь в треноге, пока еще тусклый, слабый, и мечтал о том, как он выйдет из замка в мир. Он воображал себя героем, призванным богами очистить землю от скверны, но старец Исидор не раз повторял им: «Боги забыли о вас, и не стоит им напоминать». Что же, Белка и не желал напоминать. Он представлял свой ратный подвиг как деяние одиночки — тем значительнее, выше казалось ему собственное предназначение. Кто и для чего его предназначал, он не думал. Вполне достаточно было того, что воинами его и братьев воспитывал сам старец Исидор, а его они приравнивали к божеству.
«Почему он — Медведь? А он — Лев. Почему я — Белка?» — порой спрашивал он наставника, обиженный именем своим. «Он велик и силен, поэтому Медведь. А этот — вынослив и напорист, поэтому Лев. Ты же хитроумен, ловок и быстр. В тебе, милый, главное не столько сила, хотя и ею ты не обделен, сколько гармоничное сочетание всех воинских достоинств…»
Так отвечал ему старец Исидор. Он веселел, ободрялся, но спустя некоторое время снова возвращал наставника к этому вопросу — не для того, чтоб услышать похвалу из его уст. Белка страдал неизлечимой болезнью под названием «сомнение». Особенность сей болезни заключалась п том, что с годами она не проходила, а наоборот, развивалась. Он беспрестанно сомневался в себе, в своей силе и выносливости, в своей воле, в своем проворстве и уме. Ему мнилось, что братья гораздо более него заслуживают прозываться манниганами; что их учение проходит более успешно; что они счастливы и спокойны, а он — нет; наконец, что их дальнейший путь совершенно ясен, п его — расплывчат.
Старец Исидор без слов понимал, что именно мучает младшего ученика. Прежде, очень много лет назад, он и сам был таким. Наверное, в нем и ныне сохранилось — уже не качеством, но памятью — то рвущее душу чувство сомнения. Зато он умел слышать других, ощущать их настроение и даже мгновенную мысль. «Почему я — Белка?» «Потому что ты — это я…» И совсем необязательно было произносить слова, ибо тот, так похожий на него в юности, и по глазам, и по жестам мог легко догадаться об ответе.
…Белка тяжело вздохнул. С каждым днем его тело обретало силу, а огонь в сердце разгорался все сильней. С каждым мигом заполнялась пустота внутри него, но — заполнялась отчаянием. Пока он не помнил всего, что произошло с ним и его братьями, существование его было бессмысленным, болезненным, но простым. Теперь же он стал бояться безумия. Он, который всегда считал Медведя и Льва истинными воинами, а себя — лишь подобием, жив. Они — нет. Все, о чем их предупреждал наставник, случилось… Только один Белка сумел избежать мгновенной смерти. Не для того ли, чтоб умереть медленно?
Он застонал, чувствуя, как тоска давит грудь его больнее каменной плиты. «Встань, Воин Белка, — опять послышался голос наставника. — Встань и возьми огонь в свое сердце…» Эхом последние слова старца Исидора звучали в ушах его, и чудился воину укор такой нелепой жизни, сомнению и желанию умереть.
Он стиснул зубы, напрягся и — камень медленно сдвинулся с его груди. Лишь на палец, но и это была победа.