- Что же это такое? - говорю я Асану.

- Ну что, любит начальник «твоя - моя» - надо себя показать…

- Да ведь и его бьют…

- Ну что… Бьют. Ну потом мирятся - пьют… Вино пьют…

Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:

- Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде… Это чего - бох! Прямо расшибусь для его… ей-ей…

С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.

Рядом жил доктор - он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.

Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил - архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком - оба пьяны каждый день с утра.

- Туберкулез выходит из такого человека… - говорил доктор. - Ему не нравится, ну и уходит.

Посмотрев Шаляпина, доктор сказал:

- Прострел.

И прописал Шаляпину коньяк.

Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху… А Федор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются… придешь из бани, хорошо в номерах Мухина… Говорил, говорил да и заснул.

Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел - и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день и опять ушел еле можаху.

Навещал Федора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.

Я говорю Шаляпину:

- Околоточный не плох…

- Да, хорош.

- И доктор тоже не плох у нас…

- Да. Но как же это… Две бутылки коньяку - в минуту… Он же этак море выпьет - и ничего.

Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта, и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.

- Вот там, эти горы - Одалары, - говорил Шаляпин, лежа на кушетке. - Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?

- Думаю, что отдадут пустынные скалы «…»

- Это верно, - подтвердил околоточный Романов, бывший здесь же. - Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!

- Это, наверно, вулканические возвышенности, - сказал доктор. - Вы сровняете их, дом построите - прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…

- Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.

- Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.

- Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.

- Взорвать-то их можно, - заметил архитектор Петр Кузьмич. - Но там может оказаться ползун.

- Это еще что такое? - удивился Федор Иванович. - Ползун. Что такое?

- Тут усе ползет, - говорил околоточный Романов. - Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. У Ялте так дом Краснова у море уполз.

- Верно, - подтвердил архитектор. - Анапа, город греческий, - весь в море уполз.

- Знаешь ли, Константин, - посмотрел на меня Федор Иванович. - Твой дом тоже уползет.

- Очень просто, - утешил доктор.

- А вот Монте-Карло не ползет, - сказал Федор Иванович. - Это же не страна. Здесь жить нельзя.

- Это верно. Вот верно. Я - что? Околоточный надзиратель, живу вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой - норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.

Федор Иванович поправился: и в коляске поехал в Ялту.

За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романов. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.

- Эх, - говорил позже Романов. - Этакий человек Федор Иванович, вот человек. Куда меня, околоточного, прямо вот ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романов что будет, поглядят. А то судачут: Романов-то пьет, пьяница…

Но в гору Романов так и не поднялся.

Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:

- Ах, как я устал.

Околоточный Романов был рядом и заметил:

- В коляске едут, а говорят - устал. Не пешком шел.

Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:

- Иди под арест. Я за тобой пришлю.

И ушел с дамой в ресторан.

Романов опешил.

- Кто этот барин? - спросил он кучера.

Кучер молчал.

- Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?

Кучер молчал.

- Двадцать дам, не пожалею, скажи.

Но кучер молчал. Романов глядел растерянно.

- Эка, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.

И он шел, мотая головой, говоря:

- Вот что, вот что вышло.

Ночью за Романовым приехал конвой, и его увезли в Симферополь. Так его в Гурзуфе и не стало. А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня…

[Кавказ]

Владикавказ

В 1901 году мне предложили сделать декорации и рисунки костюмов к опере Рубинштейна «Демон» для московского Большого театра и для Мариинского[406].

Была ранняя весна. Взяв эти постановки, я решил, что необходимо съездить на Кавказ, написать с натуры этюды гор, найти характер и настроение Кавказа. Директор императорских театров Теляковский согласился с моими доводами, но сказал, чтобы я ехал на свой счет, так как на поездку не дадут ассигнования.

В начале мая я приехал во Владикавказ, остановился в гостинице. Маленький город, за которым большой тенью возвышались ровно громады гор Кавказа. В городке распустилась акация, и ее аромат сливался с кристальным воздухом гор. В шесть часов вечера ко мне приехал полицмейстер города Котляревский - бравый человек, с закрученными усами, высокого роста.

Войдя ко мне в комнату, он сказал:

- Здравствуйте. Вот ведь что: вы художник Коровин, да не тот! Я знал другого. Я сумец, кавалерист. Когда были маневры под Москвой, там с нами был другой Коровин. Хорошо так рисовал лошадей и атаку. Сергей Алексеевич звали.

- Это мой брат, - говорю я.

- Ах, ваш брат? Вы и похожи. Только тот красавец такой, эдаких мало и бывает.

- Да, - говорю, - брат мой был красивый, верно.

- Как был?

- Да так… Ведь он умер[407].

- Вот что, прошу вас, поедем ко мне сегодня пообедать.

Я согласился.

Мы подъехали к пятиэтажному каменному дому, где помещалась квартира полицмейстера и участок. У крыльца стояли городовые.

В грязной комнате участка, где сидели писаря и дожидались какие-то люди - просители, я увидел старика в рваном бешмете, под которым была видна металлическая кольчуга. Старик походил на орла, и в глазах его застыли слезы безысходного горя.

Когда мы проходили мимо него, он опустился на колени. «Какой странный человек…» - подумал я.

В комнатах полицмейстера подошла к нам девочка лет одиннадцати.