- Ерунда, - говорю я. - Что же, у твоих ворот будет всю ночь стоять народ в очереди?

- Ну, так тогда пускай мне дадут полицию, я буду разгонять. Я же говорю, что в этой стране жить нельзя.

Шаляпин опять расстроился.

В это время метрдотель на серебряном подносе подал Шаляпину и нам бокалы с шампанским. Там же лежала карточка. Метрдотель показал на дальний стол.

- Это оттуда вам приказали подать.

Шаляпин взял бокал и стал пристально смотреть на сидевших за дальним столом. Там зааплодировали, и весь зал подхватил.

Аплодируя, кричали:

- Спойте, Шаляпин, спойте.

- Вот видишь, я прав - жить нельзя. - Шаляпин вновь побледнел. - Уйдем, а то будет скандал…

Доругой Шаляпин говорил:

- Я же есть хочу. Поедем к Лейнеру, там сядем в отдельный кабинет.

У Лейнера кабинета не оказалось. Пришлось пойти в «Малый Ярославец». В «Малом Ярославце» - о, радость - мы встретили Глазунова[308] с виолончелистом Вержбиловичем[309]. Они сидели одни за столиком в пустом ресторане и пили коньяк. Глазунов заказал яблоко. Вержбилович сказал:

- Мы блины с ним ели. Сидим - поминаем Петра Ильича Чайковского.

Он обратился ко мне:

- Помните, как мы здесь часто обедали?

И к Шаляпину:

- Жаль, не пришлось ему послушать вас. А то б он написал для вас. Вот Николай Андреевич [Римский-Корсаков] верхним чутьем взял. Учуял, что Шаляпин будет.

- Верно, - подтвердил Глазунов. - Действительно, почуял, что будет артист.

Шаляпин при встрече с большими артистами всегда менял тон. Бывал чрезвычайно любезен и ласков.

- Коньяк хорош, - сказал Глазунов. - И приятно после блинов. Советую с яблоком.

Шаляпин рассказал за ужином про трудности своей жизни и о том, что ему недостаточно платят. Глазунов и Вержбилович слушали молча и рассеянно.

Весна

Слышу, в коридоре звонок. Отворяю - Федор Иванович Шаляпин. Раздеваясь, говорит:

- Весна, оттепель!

Смотрит на меня вопросительно:

- Ты в деревню не едешь? Я свободен эту неделю. Ты там на тягу ходишь в лес. Я бы тоже хотел пойти. Я как-то не знаю, что такое тяга.

В коридоре опять звонок. Отворяю - Павел Александрович Тучков в пенсне, в котелке, лицо веселое. Раздеваясь, говорит:

- Весна. Я еду к тебе. Тянет, понимаешь ли, тянет. Понять надо, да, да…

- Куда тебя тянет? - спрашивает Федор Иванович, закуривая папиросу.

- На природу тянет. Вальдшнепы тянут, жаворонки прилетели. Вы ничего не понимаете. Я сейчас ехал на извозчике к тебе. Он меня везет по теневой стороне. Я говорю - возьми налево, где солнце. А он говорит: «Никак невозможно». - «Держи лево», - говорю ему. А он: «Чего? Мне из-за вас городовой морду побьет». Довольно всего этого. Я еду к тебе сегодня же с ночным. Там заеду к Герасиму[310] и сажусь на кряковую утку. На реке, у леса.

- Если ты едешь один, - говорю я, - то возьми паспорт. А то может нагрянуть урядник, лицо у тебя такое серьезное, подумает: что это за человек такой сердитый живет, взять его под сомнение, А ты - камергер…

- Постой, - Павел Александрович озабоченно полез в боковой карман поискал и достал паспорт.

- Ну-ка, дай, - Федор Иванович взял у него из рук паспорт. - Что же это такое? При-чи-сленный… Какая гадость. - Федор Иванович захохотал.

- Постой, дай сюда, - рассердился Павел Александрович.

Он взял паспорт у Шаляпина и мрачно спросил: «Где это?»

- Да вот тут, - показал Шаляпин. - Ну, «состоящий», «утвержденный» а то «причисленный» - ерунда. Какой-то мелкий чинуша.

- Постой, - уже совсем в сердцах сказал Тучков. - Дай чернила. - И сев за стол, вычеркнул из паспорта обидное слово.

- Причисленный - непричисленный, все это вздор, пошлости. Но весна - и я еду. Сажусь на кряковую утку там, на реке, у леса…

- Позволь, в чем дело? То есть, как же ты на утку сядешь? - спросил Шаляпин.

- Довольно шуток. Ничего не понимаешь и не поймешь. Пой себе, пой, но в охотники не лезь, и все вы ничего не понимаете. Что вам весна? Понимаете, что значит до весны дожить? Дожить до весны - счастье. А вам все равно, у вас там, - он показал на грудь, - пусто. Я еду.

- И я, Павел, еду с тобой, - сказал серьезно Шаляпин. - Но только в чем же, все-таки, дело? Что значит сесть на утку? Надо же ясно говорить.

- Все равно не поймешь, - сказал Павел Александрович. - Не охотник - и молчи.

- Постой, - вступился я. - Все очень просто. Берется утка и небольшой деревянный кружок, плоский, на палке. К кружку веревкой привязывается за лапу утка. Палку с кружком и уткой ставят на воду в реке, недалеко от берега. Утка плавает на привязи около кружка и кричит. А селезни летят на зов утки, и их с берега стреляют.

- А когда же на нее садятся? - серьезно спросил Федор Иванович.

- Довольно пошлостей, - рассердился Павел Александрович. - Вздор. Не то. Утка домашняя не годится. На нее не сядешь. Понимаешь? У ней селезень около всегда свой, а уток Герасим приготовил - ручных, диких, помесь с кряквой. Эти утки орут. Зовут селезней весной, и те летят к ним из пространства. Понимаешь? Женихи летят. А ты сидишь на берегу в кустах и стреляешь - одного, другого, десятого.

- Вот какая история… - сказал Шаляпин. - Бабы вообще бессердечны. Убивают любовника, а ей все равно. Теперь понимаю, в чем дело, и тоже еду…

* * *

На Ярославском вокзале мы все собрались. Публика поглядывала на могучую фигуру Федора Ивановича, одетого охотником, в высоких новых сапогах.

Когда сели в вагон, все были в хорошем настроении.

В весенней ночи горели звезды. К утру приехали на станцию, сели в розвальни, покатили по талой дороге, объезжая большие лужи.

В глубине весеннего неба летели журавли, и лес оглашался пением птиц. О молодость! О весна! О Россия!

Федор Иванович потерял папиросы и рассердился.

В моем доме, в лесу, у самой речки, пахло сосной. В большой комнате - мастерской - шипел самовар… Деревенские лепешки, ватрушки, пирожки… А в окна видны были горящие на солнце сосны, проталины и лужи у сарая. Куры кудахтали - весна, весна…

Герасим принес в корзине уток. Объяснял Федору Ивановичу, что утки эти не домашние, а помесь дикой с домашней. Эта орет, а на домашнюю сегодня не возьмешь…

К вечеру, на берегу разлившейся реки, в кустах, расселись охотники. А в воде, недалеко от берега, поставили кружки, у которых плавали привязанные за лапу утки и орали во все горло. Селезни дуром летели на утиный призыв. Их тут и стреляли.

На утро они были поданы к завтраку. Федор Иванович был очень доволен, хотя, к сожалению, просудился. Насморк. Вероятно потому, что оделся очень тепло в ангорские кофты.

На отдыхе

Это лето [1903 года] Шаляпин и Серов проводили со мной в деревне близ станции Итларь. Я построился в лесу, поблизости от речки Нерли. У меня был чудесный новый дом из соснового леса.

Моими друзьями были охотники-крестьяне из соседних деревень - милейшие люди. Мне казалось, что Шаляпин впервые видит крестьян - он не умел как-то с ними говорить, немножко их побаивался. А если и говорил, то всегда какую-то ерунду, которую они выслушивали с каким-то недоверием.

Он точно роль играл - человека душа нараспашку; все на кого-то жаловался, намекал на горькую участь крестьян, на их тяжелый труд, на их бедность. Часто вздыхал и подпирал щеку кулаком. Друзья мои охотники слушали про все эти тяжкие невзгоды народа, но отвечали как-то невпопад и видимо скучали[311].

Почему взял на себя Шаляпин обязанность радетеля о народе - было непонятно. Да и он сам чувствовал, что роль не удается, и часто выдумывал вещи уже совсем несуразные: про каких-то помещиков, будто бы ездивших на тройке, запряженной голыми девками, которых били кнутами, и прочее в том же роде.