- А я не слыхал, как он поет с гитарой. Должно быть, хорошо… А вот скажи, что это стоит - эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?

- Ну, не знаю, - ответил я. - Ничего не стоит!…

- Вот и глупо, - сказал Шаляпин.

- Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.

- Да, может быть. Он был странный человек… В Милане в галерее - знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют - он мне однажды сказал: «Все они не умеют петь».

- Как же, постой… Когда я писал портрет с Мазини, отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: «Я вижу, тебе нравится, как я пою». - «Я не слыхал ничего лучше», - ответил я. - «Это что! - сказал мне Мазини. - У меня был учитель, которому я не достоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер». И Мазини перекрестился всей рукой. - «А я слышал Рубини», - сказал я. - «Ты слышал Рубини?» - «Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини[288]. Может быть, я не понял, но, по-моему, вы, Анджело, вы поете лучше». - «Неужели?» - Мазини радостно засмеялся…

- Какая несправедливость, - сказал вдруг Шаляпин, - Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И черт его знает, откуда он взялся!… А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?… Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот фонари купил. Может быть, придется торговать. Вот, видишь ли, я дошел до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан - показал он на большую картину с нагими женщинами.

И, встав из-за стола, повел меня смотреть полотно.

- Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан? - тревожился Шаляпин.

- Не знаю, Федя, - сказал я. - Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.

- Ну вот, значит меня опять надули.

Шаляпин расстроился до невозможности.

Шаляпин и Врубель

На Долгоруковской улице в Москве, в доме архитектора Червенко, была у меня мастерская.

Для Серова Червенко построил мастерскую рядом с моей. Ход был один.

Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.

Врубель был отрешенный от жизни человек - он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля.

Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.

На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.

Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно:

- Это что же такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.

Он вопросительно смотрел на меня.

- Это кто же?

- Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.

- Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

- А нарисовано как! - сказал Серов. - Глаза. Это, он говорит, «Неизвестный».

- Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит…[289]. А где же Врубель?

- Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.

Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы «Неизвестного».

- Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: «Вы читали Горького?», а он: «Кто это такой?». Я говорю: «Алексей Максимович Горький, писатель». - «Не знаю». - Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель и спрашивает меня: «А вы читали Гомера?». - Я говорю: «Нет». - «Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь».

- Это верно, - говорю я, - он всегда на ночь читает. Вон, видишь, - под подушкой у него книга. Это Гомер.

Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.

Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:

- Это же не по-русски.

- Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. «За день, - ответил он, - устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит…» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или промнутся. Он уже не может жить спокойно. И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. Он час причесывается у зеркала и тщательно отделывает ногти. А в газетах утром читает только отдел спорта и скачки. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей. Ездит верхом, как жокей. Приятели у него все - спортсмены, цирковые атлеты, наездницы. Он ведь и из Киева с цирком приехал.

Отворилась дверь и вошел М. А. Врубель.

- Как странно, - сказал он - вот здесь, по-соседству, зал отдается под свадьбы и балы. Когда я подъехал и платил извозчику, я увидел, что в доме бал. А у подъезда лежит контрабас, а за ним - музыкант на тротуаре. И разыгрывается какой-то скандал. В этом было что-то невероятно смешное. Бегут городовые, драка.

- Люблю скандалы, - вскинулся Шаляпин, - пойдемте, посмотрим.

- Все кончилось, - сказал Врубель, - повезли всех в полицию.

- Послушайте, Михаил Александрович, вот вы - образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, - что это за человек, «Неизвестный»?

- А это из лермонтовского «Маскарада» - вы же знаете, читали.

- Не помню… - сказал Шаляпин.

- Ну, забыть трудно, - ответил Врубель.

- Я бы не повесил такую картину у себя.

- Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…

- А все-таки, какой же это человек, «Неизвестный», в чем тут дело?

- А это друг ваш, которого вы обманули.

- Это все ерунда. Дружба! Обман! Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть ли не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят - Мамонтов меня любит! Если любить, плати. Вот вы Горького не знаете, а он правду говорит: «Тебя эксплуатируют». Вообще в России не любят платить… Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Молчит, и я молчу.

- Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы создали себя и свою славу, он имеет тоже право на признательность.

- А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые строили театр, я тоже должен быть признателен? И, может быть, даже им платить? В чем дело? «Псковитянка»! Я же Грозный, я делаю сборы. Трезвинский[290] не сделает. Это вы господские разговоры ведете.

- Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем…

- Что вы мне говорите «господские»! - закричал, побледнев, Шаляпин. - Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин, и меня могут выпороть на конюшне?

- Это неправда, - сказал Врубель. - После реформ Александра II никого, к сожалению, не порют.

- Как, «к сожалению»? - крикнул Шаляпин. - Что это он говорит, какого барина разделывает из себя!

- Довольно, - сказал Врубель.

Что- то неприятное и тяжелое прошло в душе. Шаляпин крикнул:

- И впрямь, к черту все и эту тему!

- Мы разные люди. - Врубель оделся и ушел[291].

- Кто он такой, этот Врубель, что он говорит? - продолжал в гневе Шаляпин. - Гнилая правда.

- Да, Федор Иванович, когда разговор зайдет о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, - сказал Серов и замигал глазами. - Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите…

- Есть что-то хочется, - сказал несколько погодя Шаляпин. - Поехать в «Гурзуф» что ли, или к «Яру»? Константин, у тебя деньги есть, а то у меня только три рубля.

И он вынул из кармана свернутый трешник.

- Рублей пятнадцать… Нет - двенадцать. Этого мало.