- Да. Только для этого сейчас же надобны готовый холст, сшитый, краски и двое хороших театральных рабочих, а также свет: придется писать ночью…
- Отлично, - сказал Всеволожский и позвонил. - Домерщикова[248], - приказал он курьеру. - Вы только с нашими поменьше говорите, - сказал Всеволожский, когда курьер ушел.
«С какими нашими?» - подумал я.
Явился высокого роста чиновник.
- Есть сшитый холст? - спросил его директор.
- Сейчас узнаю. Но мастерских свободных нет - заняты, - ответил чиновник, посмотрев вбок на меня.
- У вас нет, а у меня есть, - сказал директор раздраженно. - Константин Алексеевич будет работать в Таврическом дворце, в большом зале. Я скажу графу. Узнайте сейчас же о холсте…
Всеволожский опять позвонил. Пришел другой чиновник, полный, серьезный. Тоже не знал ничего насчет холста, а о театральных рабочих сказал, что отпущены на праздники.
- Да, вот действительно время - праздники, - сказал, задумавшись, директор. - Как быть?
- Знаете, нельзя ли без этих затруднений, - предложил я по привычке говорить с С. И. Мамонтовым просто. - Прикажите прислать сегодня же холст мне во дворец, а я найду маляров в другом театре.
Всеволожский дал мне пропуск в Таврический дворец и для входа на сцену в Мариинский театр.
Утром, приехав в Таврический дворец, я увидел посреди огромного зала, на полу, в куче - холсты, краски, кисти… Тут же ходили какие-то люди. Я их спросил, что они здесь делают. Они мне как-то нехотя ответили, что они - сторожа.
- Вы не можете ли мне помочь немножко?
- Отчего же, можно, - ответил один из них.
- Не можете ли съездить купить в гончарной лавке простые большие горшки и столярного клею пуд?
Я записал им на бумажке, что нужно. Дал записку и деньги. А сам поехал в частные театры искать маляров.
Вернувшись снова в Таврический дворец, я попросил тех же людей помочь мне натянуть холст. Они, улыбаясь, помогали. Я разводил краски, а эти неизвестные, слоняющиеся люди, смотрели и говорили, смеясь:
- Это дело нам незнакомо.
Рабочих, нанятых мною, эти люди почему-то не пустили, сказав мне, что нет на то пропусков. «В чем дело?» - подумал я. И хотя уже было поздно, поехал в Мариинский театр объяснить директору мои затруднения.
Директор выслушал меня и сказал, что завтра обо всем сам распорядится.
С утра я уже писал декорацию красками. В мастерскую вошел какой-то господин, отлично одетый. За ним шел ливрейный слуга в цилиндре и в пальто со светлыми пуговицами. Этот господин осмотрел декорации и, обратись ко мне, вежливо сказал:
- Вы из Москвы?
- Да.
- Если вам нужен материал, то я вам сейчас же его пришлю. У меня есть издания и гравюры английской готики.
- Очень вам благодарен. А вы, должно быть, при здешнем театре?
- Отчасти при театре, - ответил незнакомец.
- Вот как! Очень рад, - сказал я. - Можете ли вы посодействовать, чтобы мне дали двух хороших театральных маляров - развести клей и краски. Эти люди, которых здесь так много болтается, ровно ничего не умеют делать…
Тогда незнакомый господин отвел меня в сторону и тихо сказал:
- Эти люди - охрана. Вы видите за окнами, в саду, каток, горы…
- Да. Там все кто-то катается, на санках возят друг друга какие-то военные, дети…
- Да. Но тот, высокий, - государь. А с муфтой, вот стоит, - это государыня Мария Федоровна, а вот и наследник…
- Да что вы? - удивился я. - А я все смотрю ходят там, катаются. Теперь я понимаю, отчего не пустили сюда моих рабочих…
- Я вам советую, не приводите сюда никого, - сказал мне незнакомец строго.
- Скажите, пожалуйста, а это ничего, что я охрану посылал за папиросами, сардинками, хлебом?
- Ничего, - сказал весело незнакомец.
Я писал декорации и ночью. Не спал уже пятые сутки, устал отчаянно и едва ходил по холсту.
Опять пришел тот незнакомый господин. Я ему говорю:
- Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?
- А, погодите, - ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге. - А где же та декорация, то прекрасное окно? - спросил он меня.
- Ее взяли в театр.
- Вы никому не скажете, честное слово?
- Нет, а что?
- Главное, нашим никому… Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: «Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?»
- Дверь раньше была, она отправлена в театр, - сказал я.
- Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.
Ливрейный слуга принес шампанское.
- Шампанское дает дух. Желаю успеха, - сказал незнакомец, чокаясь со мною.
Он вскоре ушел, а я прилег на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул, как убитый.
Я проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры надо мною блистают хрусталем, отражая зимний свет больших окон. Жуть в огромном зале Потемкинского дворца. Я уже хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел:
И он, не говоря ни слова.
Спокойно вышел из дворца.
- Его нет, уехал, - сказал чей-то знакомый голос вдали.
- Да кто вы? - крикнул я.
- А, вот он где. Мы за вами. Насилу нашли. Теперь я узнал голос Саввы Ивановича.
- Едем с нами…
Я был так рад увидеть Савву Ивановича. С ним был певец Чернов[249].
- Что же вы здесь ночью делаете впотьмах? - удивился Мамонтов.
- Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.
- А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону[250]. Этот дворец Потемкина - такая красота…
Когда мы садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического дворца.
В ресторане Донона, у вешалки, Чернов, увидев меня, рассмеялся: я был весь в красках. Мы прошли в кабинет.
Мамонтов сказал, что искал меня, спрашивал в номерах Мухина, там говорят - ушел и не приходил. Были и в Таврическом дворце, но туда не пустили: «Это уж вот Чернов добился».
Я рассказал про охрану дворца и как туда никого не пускают.
- Ага, так вот почему об вас меня спрашивали в Москве. Полицмейстер Огарев о вас дал отзыв: «Прекрасный молодой человек, но повеса».
- Но почему повеса? - удивился я.
- И я его спросил, - сказал Савва Иванович. - Он ответил: «А так-то вернее…»
- Какой-то придворный приходил ко мне в мастерскую, - рассказал я. - Очень любезный человек. Мы с ним шампанское пили…
- А кто же этот придворный?
- Воронцов-Дашков.
- Послушайте, да ведь это же министр двора[251].
- А я и не знал, просил его маляров мне поискать…
- Эх, вы, другой бы на вашем месте…
- Не браните меня, Савва Иванович, тут все не по-нашему, не по-московски. Тут чудеса, если не чепуха: много разных начальников сцен, костюмерных, монтировочных, декораторов, помощников освещения, главных помощников; потому на афишах пишут - «обувь Пироне»: в чем дело, почему Пироне? Потом еще «бутафор-гробовщик», еще «наши-ваши»…
- Какой гробовщик? - удивился и Савва Иванович. - Какие «наши-ваши»?
- Есть какие-то «наши», а кто это, я сам не знаю…
- Но вы меня послушайте, - оживился вдруг Савва Иванович, - вчера я в Панаевском театре слушал молодого артиста: фигура, руки, голова все - красота; а голос - превосходный; тембр - ну что и говорить. И откуда? - говорят, с Волги. Сапожник был, певчий. Шаляпин. Ритм - удивление. Россия! Вот это будет певец. Русская опера воссияет. Вот кто будет «Борис», «Опричник», «Грозный», «Руслан», «Фарлаф». А живет этот Шаляпин на Песках; искал его недели две, на квартире нет, и неизвестно где.
И это было первое, что я услышал в моей жизни о Федоре Ивановиче Шаляпине.
* * *
На генеральной репетиции в Мариинском театре я говорю осветителю:
- Первый софит потушите.
