- Крась это синей краской, - сказал я маляру. - А это желтой.

Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.

- Надо составить еще цвета, - сказал я, - вот для этих фигур.

Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.

- Вот это для фундуклеев, - сказал один бойкий маляр, Василий Белов.

- Каких фундуклеев? - спросил я.

- Вон для энтих самых, которых нарисовали.

- Почему же фундуклеи?

- А кто же они? Видно, что народ такой.

В мастерскую пришел Поленов.

- Как я люблю писать декорации! - сказал он. - Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.

- А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? - спросил я.

- Как? Фундуклеи? Что такое? - удивился Поленов.

- Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, - указал я на Василия Белова.

- Что такое? - рассмеялся Поленов. - Сейчас приедет Савва.

Поленов взял синюю краску и сказал:

- Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…

Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые, золотые глаза весело смотрели на меня.

- Это что же вы делаете? - сказал он мне. - Чересчур ярко.

- Нет, так надо, - сказал Поленов, - я сам сначала испугался.

- Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, - сказал Савва Иванович. - У них свои, со шлейфами.

- Шлейфов тогда не было, - сказал Поленов Дюран, - это невозможно.

- Может быть, - ответила певица. - Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.

- Аида - эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, - говорю я.

- Я вас очень прошу, - просила Дюран, - хотя бы небольшой…

- Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко…

* * *

Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пиццорни[238]. Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где П. А. Спиро[239], Виктор Васнецов, Поленов, Н. С. Кротков[240] обсуждали постановки опер Римского-Корсакова.

* * *

В. М. Васнецов пригласил меня поехать к Островскому, он хотел узнать о его поэме «Снегурочка» и как он думает об опере, как видит ее оформление.

Мы застали Островского, он принял нас в комнате, в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были - короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел «Правдин»[241], а на пиковой даме - «Ермолова»[242].

Островский, видя, что я, молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся [на разложенные карты], спросил меня:

- Вам интересно?

- Да, - ответил я робко.

- А вот, видите, часы, - сказал Островский. Стрелка больших часов двигала минуты. - А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, - показал он на карты. - Они у меня войдут на сценку здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, - сказал он, улыбнувшись, - публика-то и уедет из театра в три часа ночи и скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович: объяснял молодому человеку технику дела.

Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:

- «Снегурочка»… Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить… Спасибо вам…

У Васнецова были слезы на глазах.

Лицо Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, словно что-то скрывая.

- Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.

Я увидел, что Островский не хочет говорить, не верит, что его «Снегурочка», самое святое место его души, - замечательная поэма, и что кто-то смеет это понимать. Посмотрев нам в глаза, он спросил:

- Но почему это вам так нравится - «Снегурочка»-то? Писал я ее шутя, это не серьезно, да и никто не поймет ее - лирика, мечты старости, так, пустяки…

Возвращаясь со мной на извозчике, В. М. Васнецов говорил:

- Правду, правду сказал он - никто не поймет. Тяжело, печально, вот оно что, люди живут-то другим. Это искусство не нужно. А эта поэма «Снегурочка» - лучшее, что есть. Молитва русская и мудрость, мудрость пророка…

И видел я, что Виктор Михайлович был взволнован.

Я был мальчишкой, но я понял что-то горькое и печальное… Что-то такое, что жило в жизни, так, около, - непонимание…

* * *

- Эх, Костенька, - сказал мне как-то Савва Иванович. - Пение может быть в опере при самой условной форме игры, но это только для богов. Мазини понимает эту меру. Он не мешает игрой своему чудо-голосу. У него изумительная мера.

Но вскоре явился русский певец, который заставил всех удивиться. Одним из первых Савва Иванович Мамонтов обратил на него свое внимание…

* * *

Я приехал по делу к Савве Ивановичу и, не застав его, стал дожидаться. Вскоре он вернулся с высокой и полной дамой. Она была расстроена и заплакана. Савва Иванович, проходя мимо меня, сказал:

- Подождите, Костенька.

Дама была его родственницей - Башмаковой, муж ее был фабрикант, человек солидный.

Стояло лето, жара, в окно была видна Садовая улица, Спасские казармы, выкрашенные в желтый цвет, ровные окна. Лениво едет извозчик. Тоска.

- Савва Иванович вас зовет, - сказал карлик Фотинька.

- Какие странные вещи бывают, - сказал мне Савва Иванович. - Вы не поверите. Вы знаете Башмакова, Василия Григорьевича. Серьезный человек, без улыбки, как утюг, делец, человек умный и гордый, самолюбивый. В городские головы не шел, как ни просили. А сейчас я был в Жуковке, под Москвой, там у него дом - дворец. Семья, порядок, жену ведь вы видели - она сейчас была тут. Представьте, он заперся в бане, взял с собой вино и пьет. Один гуляет. Поет. Пляшет. Поет все вроде как из опер. Меня бранит ужасно. «Савва! Вот тебе опера, - кричит, - на, возьми!»[243].

- Да, неужели? Не похоже на него. Что ж это такое? Что это значит?

- Он всегда в деле озабоченный. Не выдерживает - запьет. Но опера тут причем? Странно. Артистов он терпеть не может, а поет - скверно поет, издевается, принимает позы артистов. Вообще непонятно.

- Вероятно, болен.

- Нет, здоров. Там доктора. Сам Захарьин. Поедемте в Абрамцево, Илья Ефимович [Репин] приехал, Васнецов там, Серов.

- Я только возьму с собой краски…

В это время вошел бухгалтер, с ним трое артельщиков. Они внесли небольшой тюк, тщательно завернутый. Наклонившись, передавая бумаги бухгалтер что-то тихо говорил Савве Ивановичу.

- В Абрамцево поедем в четыре часа, - сказал Мамонтов, когда артельщик и бухгалтер ушли. - У меня есть к вам просьба. Вот вам сейчас подадут лошадь. Будьте добры, отвезите тюк в правление, вы знаете, - на Ярославскую дорогу, и передайте его Анатолию Ивановичу[244]. Это ценные бумаги. А оттуда проедете к себе, захватите краски, холст. А я должен съездить в банк. Возвращайтесь назад сюда, мы поедем.

Тюк был довольно тяжелый. Мне его поставили в пролетку. Мамонтов смотрел.