В натурном классе были профессора В. Г. Перов, В. Е. Маковский и Е. С. Сорокин.

Сорокин был замечательный рисовальщик, блестяще окончил Академию художеств в Петербурге, получил золотую медаль за программную большую картину и был отправлен за границу, в Италию, где пробыл долгое время. Рисовал он восхитительно. Это единственный рисовальщик-классик, оставшийся в традициях Академии, Брюллова, Бруни, Егорова и других рисовальщиков. Он говорил нам:

- Вы все срисовываете, а не рисуете. А Микеланджело рисовал.

Евграф Семенович писал большие работы для храма. Они многочисленны, и все его работы сделаны от себя. Он умел рисовать человека наизусть. Только платье и костюм он списывал с манекена. Краски его были однообразны и условны. Святые его были благопристойны, хороши по форме, но как-то одинаковы. Живопись была покойной, однообразной. Нам нравились его рисунки углем, но живопись ничего нам не говорила.

Однажды Евграф Семенович, когда я был его учеником в натурном классе и писал голого натурщика, позвал меня к себе на дачу, которая была у него в Сокольниках. Была весна - он сказал мне:

- Ты пейзажист. Приезжай ко мне. Я пишу уж третье лето пейзаж. Приезжай посмотри.

В сад дачи он вынес большой холст, на котором была изображена его дача желтого цвета, а сзади сосны, Сокольники. Тень ложилась от дачи на землю двора. Был солнечный день. Меня поразило, что отражение в окнах, на стеклах удивительно нарисовано верно, и вся дача приведена в перспективу. Это был какой-то архитектурный чертеж, гладко раскрашенный жидко-масляными красками. По цветам неверный и непохожий на натуру. Все соразмерно. Но натура - совсем другая. Сосны были нарисованы сухо, темно, не было никаких отношений и контрастов. Я смотрел и сказал просто:

- Не так. Сухо, мертво.

Он внимательно слушал и ответил мне:

- Правду говоришь. Не вижу я, что ль. Третье лето пишу. В чем дело, не понимаю. Не выходит. Никогда пейзажа не писал. И вот, не выходит. Ты попробуй, поправь.

Я смутился. Но согласился.

- Не испортить бы, - сказал я ему.

- Ну, ничего, не бойся, вот краски.

Я искал в ящике краски. Вижу - «терр де сьенн», охры, «кость» и синяя прусская, а где же кадмиум?

- Что? - спросил он.

- Кадмиум, краплак, индийская, кобальт.

- Этих красок у меня нет, - говорит Сорокин. - Вот синяя берлинская лазурь - я этим пишу.

- Нет, - говорю я, - это не годится. Тут краски говорят в природе. Охрой это не сделать.

Сорокин послал за красками, а мы пошли покуда в дом завтракать.

- Вот ты какой, - говорил Евграф Семенович, улыбаясь. - Краски не те - и его глаза так добро смотрели на меня, улыбаясь. - Вот что ты, - продолжал Сорокин, - совсем другой. Тебя все бранят. Но тело ты пишешь хорошо. А пейзажист. Удивляюсь я. Бранят тебя, говорят, что пишешь ты по-другому. Вроде как нарочно. А я думаю - нет, не нарочно. А так уж в тебе это есть что-то.

- Что же есть, - говорю я. - Просто повернее хочу отношения взять - контрасты, пятна.

- Пятна, пятна, - сказал Сорокин. - Какие пятна?

- Да ведь там, в натуре, разно - а все одинаково. Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно чту - пятна.

- Ну постой. Как же это? Я вижу бревна, дача-то моя из бревен.

- Нет, - отвечаю я.

- Как нет, да что ты, - удивлялся Сорокин.

- Когда верно взять краску, тон в контрасте, то выйдут бревна.

- Ну уж это нет. Надо сначала все нарисовать, а потом раскрасить.

- Нет, ничего не выйдет, - ответил я.

- Ну вот тебя за это и бранят. Рисунок - первое в искусстве.

- Рисунка нет, - говорю я.

- Ну вот, что ты, взбесился, что ли? Что ты!

- Нет его. Есть только цвет в форме.

Сорокин смотрел на меня и сказал:

- Странно. Тогда что ж, а как же ты сделаешь картину не с натуры, не видя рисунка.

- Я говорю только про натуру. Вы ведь пишете с натуры дачу.

- Да, с натуры. И вижу - у меня не выходит. Ведь это пейзаж. Я думал - просто. А вот, поди: что делать - не пойму. Отчего это. Фигуру человека, быка нарисую. А вот пейзаж, дачу - пустяки, а вот, поди, не выходит. Алексей Кондратьевич Саврасов был у меня, смотрел, сказал мне: «Эта желтая крашеная дача - мне смотреть противно, не только что писать». Вот чудак какой. Он любит весну, кусты сухие, дубы, дали, реки. Рисует тоже, но неверно. Удивлялся - зачем это я дачу пишу, - и Сорокин добродушно засмеялся.

После завтрака принесли краски. Сорокин смотрел на краски. Я клал на палитру много:

- Боюсь я, Евграф Семенович, попорчу.

- Ничего, порти, - сказал он.

Целым кадмиумом и киноварью я разложил пятна сосен, горящих на солнце, и синие тени от дома, водил широкой кистью.

- Постой, - сказал Сорокин. - Где же это синее? Разве синие тени?

- А как же, - ответил я. - Синие.

- Ну хорошо.

Воздух был тепло-голубой, светлый. Я писал густо небо, обводя рисунок сосен.

- Верно, - сказал Сорокин.

Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Цвета горели невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце, были тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знал, чем их взять. Выходило совсем другое. Краски прежней картины выглядывали кое-где темно-коричневой грязью. И я радовался, торопясь писать, что пугаю моего дорогого, милого Евграфа Семеновича, моего профессора. И чувствовалось, что это выходит каким-то озорством.

- Молодец, - сказал, смеясь, Сорокин закрывая глаза от смеха. - Ну, только что же это такое? Где же бревна?

- Да не надо бревен, - говорю я. - Когда вы смотрите туда, то не так видно бревна, а когда смотрите на бревна, то там видно в общем.

- Верно, что-то есть, но что это?

- Вот это-то есть свет. Вот это и нужно. Это и есть весна.

- Как весна, да что ты? Вот что-то я не пойму.

Я стал проводить бревна, отделяя полутоном, и сделал штампы сосен.

- Вот теперь хорошо, - сказал Сорокин. - Молодец.

- Ну вот, - ответил, я. - Теперь хуже. Суше. Меньше горит солнце. Весны-то меньше.

- Чудно. Вот от того тебя и бранят. Все ты как-то вроде нарочно. Назло.

- Как назло, что вы говорите, Евграф Семенович?

- Да нет, я-то понимаю, а говорят, все говорят про тебя…

- Пускай говорят, только вот довести, все соединить трудно, - говорю я. - Трудно сделать эти весы в картине, что к чему. Краски к краске.

- Вот тут-то вся и штучка. Вот что. Надо сначала нарисовать верно, а потом вот как ты. Раскрасить.

- Нет, - не соглашался я. И долго, до поздней ночи, спорил я со своим милым профессором, Евграфом Семеновичем. И посоветовал я ему показать это Василию Дмитриевичу Поленову.

- Боюсь я его, - сказал Евграф Семенович. - Важный он какой-то.

- Что вы, - говорю я, - это самый простой и милый человек. Художник настоящий, поэт.

- Ну и не понравится ему моя дача, как Алексею Кондратьевичу. Чудаки ведь поэты.

- Нет, - говорю. - Он не смотрит на дачу. Он живопись любит, не сюжет. Конечно, дача не очень нравится, но не в том дело. Цвет и свет важно, вот что.

- А ты знаешь, я никогда об этом не думал. Пейзаж - это, я так полагал, - дай попробую, думаю, - просто…

Когда уходил от Сорокина, то он простился со мной, смеясь, сказал:

- Ну и урок. Да задал ты мне урок, - и он сунул мне в карман пальто конверт.

- Что это вы, Евграф Семенович?

- Ничего, возьми. Это я тебе… сгодится.

Я ехал домой на извозчике. Вынул и разорвал конверт. Там лежала бумажка в сто рублей. Какая была радость.

IX. [С. И. Мамонтов][25]

Частная опера Мамонтова в Москве открылась в Газетном переулке в небольшом театре. С. И. Мамонтов обожал итальянскую оперу. Первые артисты, которые пели у него, были итальянцы: Падилла[26], Франческо и Антонио д’Андраде[27]. Они скоро сделались любимцами Москвы. Но Москва враждебно встретила оперу Мамонтова. Солидное деловое купечество говорило, что держать театр председателю железной дороги как-то не идет[28]. С. И. Мамонтов поручил И. И. Левитану исполнение декораций к опере «Жизнь за царя». А мне - «Аиду»[29] и потом «Снегурочку» Римского-Корсакова. Я работал совместно с В. М. Васнецовым, который сделал прекрасные четыре эскиза декораций для «Снегурочки», а я исполнил остальные по своим эскизам. Костюмы для артистов и хора Васнецова были замечательные. Снегурочку исполняла Салина[30], Леля - Любатович[31], Мизгиря - Малинин[32], Берендея - Лодий[33], Бермяту - Бедлевич[34], «Снегурочка» прошла впервые, и ее холодно встретили пресса и Москва[35]. Савва Иванович говорил: