- Картина хороша, только усов у меня эдаких нет. Чего же усы-то сделал рыжие, а у меня усы-то черные. Ты черной краской делай.
Я для удовольствия сделал ему черные усы - все испортил. Усы прямо лезут одни, хоть ты что. А Дубинину нравилось и он сказал:
- Вот теперь правильно…
И очень был доволен, и все его приятели говорили:
- Похож. Усы вот как есть его.
«Ерунда, - думал я. - Усы просто безобразные».
Было горе у меня: собаку я нашел себе, а держать дома нельзя. Бабушка не позволяла. Собаку - ни под каким видом. А Дубинин тоже мою собаку не держал:
- Что же, - говорил, - завел кобеля, Дианку испортит, пойдут щенки не охотничьи.
- Как же не охотничьи щенки. Мой же Польтрон - сеттер.
А Дубинин смеется:
- Какой, - говорит, - сеттер. Был раньше.
Держал собаку на стороне, у одной вдовы, которая любила собак. Носил ему еду, каждый раз думал, когда ел, что отнесу Польтрону. Такой чудный Польтрон. Когда я его купил за полтинник у охотника, то привел его на веревочке к бабушке. Покормил его молоком на кухне, но в дом его не пустили. Повел его по улице искать, куда его поместить, пошел к Дубинину и с веревочки его спустил. Он и побежал от меня в сторону, у забора, у огорода… Я бегу за ним, а он от меня. Кричу: «Польтрон, Польтрон». Он обернулся и побежал дальше. Я за ним: «Польтрон», - кричу я и заплакал. Польтрон остановился и подошел ко мне. Польтрон больше не бежал от меня. И пошел со мной. Дубинин посмотрел на Польтрона и не оставил его у себя. Только к вечеру, по совету Дубинина, я его увел к заводскому водохранилищу, и приютила его пожилая толстая добрая женщина. Она гладила его голову и поцеловала.
- Пускай, - говорит, - у меня живет, у меня всегда собаки жили, а теперь нету…
И Польтрон жил у нее. Я заходил к ней, брал его с собой на охоту, и в первый же день ушел очень далеко с Польтроном, к Осеченке. Зашел в лес в места, которых не знал раньше, и не знал, где нахожусь. Места глухие, у высокого дубового леса, где была болотина.
Польтрон оказался замечательной собакой, он причуял и медленно шел и вдруг сделал стойку. Огромные тетерева с острым треском вылетели передо мной. И я убил большого глухаря. Польтрон схватил его и принес. Вот какой Польтрон.
Я убил с ним трех глухарей тут же и шел краем леса. Вдруг сбоку выехал верховой и закричал мне:
- Ты чего это?
Я остановился и смотрел на него.
- Билет есть у тебя? - спросил верховой.
Я говорю:
- Нету.
- Так ты чего, ты знаешь, где ты?
Я говорю:
- Где - не знаю. Я вот здесь…
- Дак здесь. Это ведь Тарлецкого имение, лес его. А ты козу убьешь, здесь дикие козы есть. В тюрьму тебя…
Я говорю:
- Послушайте, я же не знал.
- Так пойдем в контору.
Он ехал верхом, а я шел с Польтроном и с тетеревами рядом. Версты три шел я с ним. Потом, меня ругая, молодой парень-объездчик смягчился сердцем.
- Ничего, ничего, - говорил он, - а штраф отдашь. По пятерке за каждого. Нешто можно так. Вон видишь столб: «Охота воспрещается» написано.
Действительно, на столбе была дощечка, на которой написано: «Охота воспрещается», а вправо был уже дом, куда мы с ним пришли В доме, когда я вошел, было хорошо. Дом новый. Молодая жена сторожа, самовар. Сторож, показывая себя, вынул из шкафчика чернильницу и книжку, сел передо мной, как начальник, и говорит:
- Вот пиши тута: «За неправильную охоту строго воспрещается, местожительство имею…»
Я думаю: «Что такое?»
- Пиши сам, - говорю.
Он говорит:
- Да я-то писать плох. Можно вот как ответить за это.
А жена его, ставя на стол жареные грибы, смеясь, говорит:
- Ишь, какого охотника пымал? Чего вы ето. А ты тоже, писака, ишь какой. Чего рассердился, чего ты пишешь. Садись грибы есть.
Парень еще был в гневе начальства.
- «Чего пишешь», - передразнил он ее, - а как же эдакие-то еще козу убьют… а я его не пымал. Тогда што? А кто скажет, меня ведь вон выгонят.
- Да полно, - говорит жена, - кто узнает… Целый день гоняешь, а чего здесь - никто и не ходит. Вишь барчук, он нечаянно зашел. Брось. Садись чай пить.
И муж послушал ее. Сел есть грибы, а я, как преступник, сидел у столика с книгой. Посмотрев на меня сердито, сторож сказал:
- Садись, небось не ел…
Я сел за стол.
- Анна, - сказал он жене, - достань-ка…
Анна поставила на стол бутылку и рюмки и села сама. Он налил мне рюмку и жене и выпил сам. Посмотрел на меня и спросил:
- А ты кто?
- Я из Волочка, - говорю.
- Э-э, куда ты пехтурой-то дошел. Смотри-ка, вечереет, ведь это тридцать верст… Ты что ж, при деле каком?
- Нет еще, - говорю я.
- Отчего же?
- Учусь. Не знаю еще, во что выйдет ученье мое. Охота мне живописцем сделаться.
- Ишь ты… Вот что. По иконной части.
Я говорю:
- Нет, по иконной не хочу. А вот хочу охоту написать, картину охотничью. Вот как ты меня поймал в лесу, как вот в сторожке с тобой грибы едим.
- Дак чего ж тут?
- Как чего? Хорошо очень… - сказал я и засмеялся. - Уж очень хорошо ты на меня протокол писал…
Жена тоже расхохоталась.
- «Хорошо, хорошо», - передразнил он меня, - а чего ж. Ишь, трех убил глухарей, а напорешься на кого - в ответе я буду.
А жена говорит:
- Да кто здесь ходит?
- А все-таки, - он говорит, - 15 рублей штрафу.
Я говорю:
- У меня пятнадцати рублей нету.
- Нет, дак в тюрьму посадют.
Жена смеется.
- Чего, - говорит она, - Тарлецкий-то не велит, верно, коз стрелять.
- Да разве здесь есть козы?
- Есть, - сказал сторож, - Тарлецкий сам говорил.
- А ты видал?
- Не-ет, я-то не видовал…
Жена, смеясь, говорит:
- Дак никаких коз и нет, а это в прежнем году назад охотники были, господа какие-то, не русские. Вот были - пьяней вина. Дак верно, им козу пустили, белую, молодую. Вот показали, значит, чтоб в козу стрелять. Ну, а она убежала. Видели ее, стреляли, да что, да нешто им охота. Вот они здесь пили. И вино хорошо. Бутылки хлопают, а вино бежит. Жарко было. Дак они прямо бутылки в рот суют. Ну чего, они ничего и не застрелили… Собаки с ними, только собаки за козой не бегут. Она - не дикая, знать, оттого не бегут.
VII. [Поступление в училище живописи, ваяния и зодчества. Первые занятия]
В августе месяце я вернулся в Москву. Сущево. Бедная квартира отца. Отец болен, лежит. Мать все время удручена его болезнью. Отец худой, в красивых глазах его - болезнь.
Жалко мне отца. Он лежит и читает. Кругом него книги. Он был рад меня видеть. Я смотрю - на книге написано: Достоевский. Взял себе одну книгу и читаю. Замечательно…
Пришел брат Сережа. Он жил отдельно с художником Светославским[13] в большом каком-то сарае. Называется - мастерская. Там было хорошо. Светославский писал большую картину - Днепр, а брат мой делал иллюстрации, на которых изображалась мчавшаяся на лошадях кавалерия, разрывающиеся снаряды, ядра - война. Шла война с турками.
- Послезавтра экзамен, - сказал мне брат. - Ты боишься?
- Нет, - говорю, - ничего.
- Твои этюды видел Алексей Кондратьевич Саврасов и очень тебя похвалил. А Левитан сказал, что ты особенный и ни на кого не похож из нас. Но боится - поступишь ли ты. Ты ведь никогда не рисовал с гипса, а это экзамен[14].
Я подумал: «С гипса - что это значит? Гипсовые головы… как это скучно». И сразу улетел мыслью туда, где озеро, Дубинин, костер ночью, охота. Ну, Польтрона-то я взял с собой. Польтрон и спит со мной. Но я и Польтрон терпеть не можем города, и, думал я, зачем устроены эти города? Что может быть мерзей каменного тротуара, с тумбами, пыль, какие-то дома, окна скучные. Не так живут. Надо же всем жить около леса, где речка, огород, частокол, корова, лошади собаки. Там надо жить. Как глупо. Дивные реки России - какая красота. Какие дали, какие вечера, утро какое. Заря всегда сменяется, все для людей. Там надо жить. Сколько простора. А они - вот тут… где помойные ямы на дворах, все какие-то злые, озабоченные, все ищут денег да цепей, сказал я, вспомнив «Цыган» Пушкина. А я так любил Пушкина, что плакал, читая его. Вот это был человек[15]. Он же все сказал и сказал правду. Нет, провалюсь я на экзамене, уйду жить с Дубининым. Отца жалко… и мать…
