- Представь, вот жить тут, - продолжает Павел. - Дом построить. Невозможно жить, постоянно будет эта история. Вы разговариваете, а оно вмешивается. И для чего это эхо существует? Непонятно и глупо. Есть в природе эти дурацкие штуки, такая ерунда.

- Ерунда-да-да-да, - повторило эхо.

- Уйдем отсюда, - сказал с досадой Тучков. - Надоело это дурацкое эхо. Черт!

- Сам ты черт, дурак. Почто орешь, леший?…

- Леший, - сердито повторило эхо.

Мы опешили. Голос был откуда-то снизу.

- Это знать, внизу на речке кто-то… - сказал шепотом Герасим.

Мы замолчали. В мертвой тишине ночи нам казалось, что кто-то ходит впереди, переступая огромными ногами. Плеск воды внизу, будто он переходит реку. Сбоку лес осветился, и увидели, что мы на краю высокого обрыва, а под обрывом слева, где был свет от огня, бросая большие тени на лес, высилась огромная тень человека. По речке тихо плыл челн, и впереди, на его носу, горело смолье. В челне стоял старик, держа в руках острогу, и пристально смотрел в воду реки. Сзади челна сидел другой и медленно шестом правил. Старик ударил к берегу острогой, вынул - на ней вертелась большая рыба. Он на край челна стряхнул ее с остроги, сказал:

- Поверни, покурим, да я смолья подложу.

- Эва вон, в ночь какую рыбачит, - сказал, глядя вниз, Герасим. - Эй, мы вот тож по охоте плутаем. Шагу не видать, - крикнул рыбакам Герасим.

- А вы чьи? - спросил снизу голос.

- Из Букова.

- Эвона, отколь зашли.

- Сторож-то Барченков далече ли отсюда?

- Не-е, не больно. По реке ежели, то скоро. Иди за нами по огню. Слезай.

- Тут не спуститься. Крута круча. Насмерть упадешь. Где бы пройтить-то?

Огонь сильно разгорелся. И мы пошли краем обрыва. Река далеко освещалась. Обрыв был отлогий, и мы быстро спустились по песку его. Старик рыбак посмотрел на нас и сказал:

- Охотники. Ишь, уток что. А мы-то слышим за бугром кто-то орет в ночь такую. Вы дальние, знать?

- Да, - говорю я. - Вот приятель из Москвы. Герасим из Букова. А я из Охотина.

- Да ты Коровин, знать?

- Да.

- Ты забыл, а я с тобой чай пил у Барана. Помнишь. Ты тоже заплутался тады.

- Как же! - вспомнил я. - Рассказывали про барыню без головы, что казалась в доме.

- Во-во. Помнишь.

- Как же!

- Баран жив. Лося опять засолил. Солонина, значит, будет. Горазд по лосям-то Баран. Стрелок. Не упустит. Ну, по бережку-то на огонь, за нами, идите. А то темь какая. Трогай.

И челн отошел от берега. Мы шли за ним сзади. Поворачивая изгибами реки, старик ловко ударял острогой. И отряхал в челн рыбу.

- Приехали, - крикнул он наконец.

Показался деревянный без перил мост. На берегу, у большого соснового леса, дом светился, стали видны и ворота с забором лесничего. Когда мы подошли к нему, залаяла собака. В доме было темно. Герасим постучал в край окна. Долго ждали. Отворилось окно, и молодая девушка спросила:

- Чего надо?

- Охотники, пустите, - ответили мы. Долго ждали. Слышались шаги. Отворилась калитка. Молодой лесничий с фонарем в руках сказал, показывая дорогу:

- Пожалуйста, не оступитесь. Эдакая темь.

Большой дом лесника. Чисто. Обе молодые женщины поздоровались с нами, забегали, хлопочут в сенях, ставят самовар.

- Рад гостям, - сказал лесничий, расстилая скатерть на столе, и взял уток.

- На двор вынесу - на холодок. Повешу там, а то в доме тепло.

- Простите, хорошо бы уток пожарить, - сказал Павел Тучков. - Я сам приготовлю.

На стол ставят чашки, варенье, грибы, огурцы.

- Уху сварим, - говорят женщины. - Десять часов, ужин сготовим.

- Мы-то рано спать ложимся, - сказал лесничий. - Скучно. Лес и лес. Дорога проселочная. Редко кто заглянет, и то - по делу. Глухое место. Рад я гостям-охотникам.

Затопили печь в соседней комнате. Лесничий из шкафа достал настойку, поставил рюмки. Павел Александрович налил коньяк в графин и сказал:

- Глушь, глушь. А каково! Жизнь какова, праздник Покрова! Чего еще!!!

- Спасибо дедушке-рыбаку, - сказал Герасим. - А то до утра бы во тьме сидели. А ночь-то, прямо египетска. Шагу не ступишь. Хорошо, дождя не было. А то бы…

Весело в печке трещали дрова. Что-то настоящее, живая жизнь в этой скатерти, хлебе, грибах, огурцах, в жареных утках и в темной ночи; как-то все вместе соединено, так просто и так хорошо душе.

- Эх, гляди, какой праздник вышел. Уха-то, налим, - радовался Герасим.

Слышу, собака скребется в дверь. Я отворил. Большой лохматый пес, вертя хвостом, обошел всех нас, обнюхал. Потом, перед столом, встал на задние лапы, служит. Его желтые глаза смотрели на нас и говорили:

- Видите, я служу. Вот что я умею.

Он получил лепешку и живо проглотил.

- Заметьте, - сказал лесничий, - вот на вас маленько лаял. А то всю ночь рвется, прямо на забор прыгает. И повоет. Когда воет - значит, волки. Обязательно разбудит. В лесу-то тоже жить надо умеючи. Одному с семейством гляди да гляди.

- Что же, лихие люди бывают? - спросил Павел Тучков.

- Как сказать. Бывают… Боязно. Пытали в окно влезть. Вон в горницу, где одежда висит. Да у меня фейверк припасен.

- Какой фейерверк?

- Я зажгу фитиль, а бурак с порохом да песком запасен, на шесте. Вон, около тут. Он как ахнет - чисто пушка. Ну и бегут, опрометя. Ну и оружие у меня есть. Вот когда в объезд езжу, так жена и сестрица остаются. Обе стреляют хорошо. Только по зиме волки, вот, к воротам подходят. Собаку хотят все выманить. Так вот сколько видали они, жена и сестрица, а волка жалеют… Не стреляют. Чудно, а? Вот они, - показал он на жену и сестру.

Во дворе с лаем завыла собака.

- Слышь, чу! - сказал лесничий. - Это на волков. Музыка будет, идите-ка на крыльцо.

Мы оделись и вышли все на крыльцо. И слышим, далеко, в той стороне, откуда мы пришли, раздался протяжный вой.

Тяжкой тоской неслись звуки и необычайной гармонией. Переливались эхом вой и мольба. Какой-то ужас безысходной доли, неизбежной судьбы был в этом далеком крике жалобы и мольбы. Волки…

Жуть прошла в душу. Мы вернулись в дом. Сестра лесничего смотрела в темное окно. И, улыбнувшись, сказала:

- Брат музыкой зовет волчий вой. А я не люблю. Они это плачут о доле своей лютой.

- Да, жутко воют волки, - согласился я.

- Эх, да, - сказал и Герасим. - А что, Лисеич, люди-то тоже воют. Да ведь горд человек. Не показывает. А ежели долю свою знать, то много горя. И завыл бы другой, да стыдится…

Мороз

- Ну и мороз сегодня, - ставя на стол самовар, говорит тетенька Афросинья.

К утру в деревенской моей мастерской - холодно. Окна сплошь в узорах мороза. В них ничего и не видно. Я лежу, смотрю на стекла. Какой художник - мороз! Горы, леса. Вставать как-то не хочется. Слышу запах дыма. В комнате рядом в мастерской приятель Василий Сергеевич кричит:

- Эк дыму напустил Ленька!

Слуга Ленька медленно так говорит:

- Дым не идет в трубу что-то, от морозу должно быть.

Я наскоро одеваюсь, иду в мастерскую, дым. Приятели мои еще лежат на тахтах и молча смотрят. Приятель Вася, в егерской фуфайке, сует в камин газеты. Они пылают, а дым идет назад из камина. Он, кашляя, отскакивает. Приятели мои, Тучков и Юрий Сергеевич, мигая от дыма, встают и молча одеваются.

- Камин ваш… ни к черту! - говорит Павел Александрович, надевая пенсне и глядя на камин.

- Камин я делал! - говорит Василий Сергеевич.

- Колено, должно быть, сломалось в трубе, - говорю я.

- Колено сломалось! - повторяет приятель Вася Кузнецов. - Нет, уж простите, колено сломаться не может. С кем вы разговариваете, вы с архитектором разговариваете, да-с. Вот видите, прогрело сейчас трубу, вот дым уж и вытягивает. Я-то знаю-с. Это значит - мороз за сорок градусов, вот что-с. Вы с архитектором разговариваете, да-с.