- Вот дура, - говорю я. - Что врет. У меня нет таких знакомых.

- Да. А она говорит - есть. Один ее по грибы будто то ли, се ли - в лес звал.

- Кто же это?

- А Борис Николаич.

- Не может быть.

- Хто знает. Нешто скажут. Это верно - язык у ней вредный. Но баба хороша, неча говорить.

- Ты куда едешь-то, Сергей?

- На кузницу. Да поздно уж. Садись, я домой вернусь. Подвезу тебя.

Трусит телега. Едем рысцой. Сергей - парень разговорчивый.

- Верно ль то, вот скажи, Кинстинтин Лисеич, - говорит он, - будто что ты вот сымаешь краской картину, а посля того царь ее глядит.

- Многие глядят. На выставку ставлю. И царь видал.

- Ну, вот. Верно, значит. Говорят у нас про тебя, что ты спишешь тут - он тебе все это и отдаст. Царь-то.

- Нет, неверно. Нешто можно.

- То-то. Нешто он станет чужое отдавать. А вот говорят.

- Дураки говорят.

- Это верно, что дураки… - Сергей засмеялся. - Надысь ты от ворот у саду месяц списывал. Я глядел - как царю быть? Как он его отдать может тебе. Никак нельзя. И тебе на кой он? Аль моховое болото ты списывал, помню. Кому его надо. Чертям нешто. Сейчас завернем, эвона у тебя в дому огонек светит - значит, есть хто.

У крыльца стоит Валентин Александрович Серов.

- Куда ты с утра пропал? - окликнул он меня. - Я уехать хотел. Тощища одному. А где же дичь?

- Жара, - говорю. - Вот настрелял немного.

- Здравствуйте, Левантин Александрыч, давно вас не было, - поздоровался с Серовым Сергей. - Помните, со станции я вез вас сюда с Шаляпиным. Эх, ну и барин! Вот сила. Как на горе-то у Некрасихи спускались, круча там, он как гаркнет: «Держи!» да так-то и так-то меня. Во-о голос. Ужасти. Урядник по мостку вниз шел, так тот и чубрик в воду. А У Любилок в болоте, эвона где, утки поднялись стаей, кричат, думают: что такое? Урядник еще опосля говорил на станции: «Он, - говорит, - мне в перепонную барабанку попал».

Сергей получил на чай и поехал, смеясь и качая головой. Дед-сторож поставил самовар, принес лепешки деревенские, молоко, яйца, жареного тетерева.

- Ну и жара сегодня была днем, - сказал Серов. - Писал там внизу, у речки, в сарае. Пастух подошел. «Дай, - говорит, - мне, господин барин, красной красочки». Я ему дал. Он барану ею рога выкрасил. И смеется. «Это, - пастух говорит, - Серегин баран. Не сказывай. Он теперь всем говорить будет, что у него баран чертом стал».

- Пожалуй, и поверят… - добавил Серов.

- Беспременно поверят, - подтвердил сторож-дед, смеясь. - Так уж, хотя что тут - а поверят. Пастух - плут. А Серега-то даром, что дурноват, больно врать здоров. Пастуху-то скушно, пасет у реки, по лугу, и видит - идет Серега, вот этот самый. Пастух кнутовищем и зачал по воде хлестать. Серега думает: «Почто он по воде так хлещет?» А пастух ему и говорит: «Во, сейчас водяной с рогами выглядывал из воды. Все на твою корову глядит. Я отогнал. Угостил бы ты, Сережа, меня, а то быть беде». Серега ему водки да капустки несет. Прост. А опосля того вся деревня знает - водяной в реке завелся. Серега сам видал.

На другой день утром, когда Серов писал с натуры у речки сарай, к нему подошел Серега.

- В реке здесь водяной живет. Пастух-то видал. И я тоже. Вот страшенный.

- Нет никаких водяных.

- Как - нету? Это вам, господам, он не кажет себя, боится. А мы так видывали не однова.

Сергей ушел, а к вечеру принес нам белых грибов. Говорит - жена прислала Левантину Александрычу жарить чтоб.

- Садись, Сергей, чай пить, - предлагаю я.

Он сел у края стола. Лицо у него длинное. Брови подняты. Смотрит на Серова, откусывая кусочек сахара. Вприкуску пьет чай. И так деловито спрашивает:

- Вот, Левантин Александры, вы с меня в тот раз списывали. Я у лошади стоял. А теперь - в сарае сымали корову мою. Куда это теперь пойдет?

- Серега, - говорю ему я. - Валентин Александрович Серов и самого царя списывал…

- Да неужто? - удивился Серега. - Вот, поди, страху-то натерпелся.

- Нет, ничего, - отвечает Серов.

- Ведь царь-то - это что! Сердитый, поди.

- Нет, не сердитый.

- Как не сердитый! А когда он начальников неверных али плутов плетью порет? Так серчает, поди…

- Он никого… не порет.

- Ну, полно, а кто же порет-то? Неужто другим велит? Нешто можно это. Другие-то легонько отдерут, толку-то и не будет. Меня отец драл. Ну и порол. У-ух ты!

- За что же, Сергей, это он тебя?

- А вот за что… Двенадцати годов это я цигарку свернул и курю. А увидал. Ну и порол, и-х-ты. Здорово. И мою сестру Анку тоже порол.

- Ее-то - за что же?

- Вот за что. Она наберет малины, да на станцию. И продает по вагонам. Которые едут по машине. А себе потом ленту голубую купит али красную. И в косу вплетет. И перед парнями фронт держит. Отец увидал. «Ну, молода ты, - говорит, - вертеться перед парнями-то». Ну, и драл. Тут не вышло у него. За нее-то все бабы да девки вступились. Ну, отца повалили. Кто за ноги, кто за руки держут. Вот пороли его - ужасти. Бабы злы драть. Вот царю-то поглядеть. Поучился бы, как порют-то… Еле оттащили. А то - запороли бы насмерть. Ну и драка была. Вся деревня дралась. И гости дрались. Один жалобиться к исправнику поехал. Ну и его драли опосля - не жалобься.

- Хороши рассказы, - рассмеялся Серов.

Увидав, что рассказы нам нравятся, Серега как-то радостно спросил:

- А неужто вас отец не порол?

- Нет, - ответили мы, - не порол.

- Вот оно и видать.

- Почему? - спросили мы, смеясь.

- Почему. Ну, вот хоша то взять, в шапке в доме сидишь и чай пьешь. Это чего ж. Пообедал - не хрестишься.

У Серова на голове был белый берет.

- А его вот взять, Лисеича, вот сам я видел. Собак-то своих охотницких, видал я, прямо в морду целовал. Это что же такое? Последнюю тварь…

- Постой, - сказал тут сторож-дед. - Мели, Емеля, твоя неделя. Только погоди маленько. Эка дура. Заврался. Собаку оставь. Собака - друг верный. Это брось. Собаке дом беречь надоть. Гнездо человечье не трожь. Когда скажут - отымай дом, тогда все прощай. Жисти не будет никому. Все по свету побегут - куда кто. Прощай жисть. Собаки много знают. Может - более людев. Погрызутся собаки маненько, а вот пороть друг дружку - этого у них нет. Ум плетью не поставишь. И собаку взять, ежели порют которую. Глядеть на нее - одна жалость. Порчена. Робеет. Вот когда она последняя тварь станет…

Вскоре Серега ушел.

Дед ворчал:

- Серега-то с дурью. Теперь будет по деревне гудеть: «В шапке едят, лоб не хрестят, собак в морду цалуют, царя ругают». И вот чего наврет. Вредный он, сплетюга. Хоша его и пороли - все же дурак. Говорю - кнутом ума не вставишь.

- Ну, что, - говорю я деду. - Чудак он. Любит поговорить. Не сердись.

Серов чистил палитру на столе и как-то про себя сказал:

- А жутковатая штука.

- Что жутковато? - спросил я, ложась на тахту.

- Деревня, мужики да и Россия…

Мы замолчали. Уже стояла глубокая ночь.

[О животных]

Собаки и барсук

Замечательный народ охотники, и все они очень разны, но в одном пункте одинаковы - это когда начинаются рассказы про охоту. Так как я тоже был охотник, то, сознаюсь, любил про охоту поговорить. Не знаю, как другие, а я, рассказывая разные случаи, немного привирал. Такая экзажерация[503] находила на меня, чтобы рассказ выходил ярче. Все грешили тем же, и знали все, что привирают, но уж так водилось.

В молодости у меня бывало много охотников и рыболовов[504]. Рыболовы привирали тоже, но умеренно. Только вот, когда кто из рыболовов показывал, какого размера рыбу поймал, размеры выходили неправдоподобные, и вес тоже: окунь - восемь фунтов, карась - двадцать.