- А где же? - спросил я.

- Да вот, - уверял Феоктист, - есть. Много про то я слыхал. Тут недалече, на Ремже, повыше мельницы, с версту отседа, не боле. Там, под кручей, видали лосев - по ночам пьют воду, мельник сказывал. Там лоси завсегда держутся… Глухо место, и днем нипочем не пролезешь, заросль такая и топь… беда. Там, в версте, лесник этот самый, что поймал Кузьму, живет. Вы знаете его, Кинстинтин Лисеич, вы у него картину списывали.

- Как же, знаю, - ответил я. - Андрей Иванович, человек хороший.

- Пойдемте к нему, - предложил артист.

- Ночь тихая, - говорю я, - что ж, пойдемте.

Было еще не поздно. Мутная осенняя ночь, тишь кругом. Пахло сырым листом, землей, когда мы шли краем леса у речки. Сапоги вязли в разрыхленной тропинке. Темнели леса, потеряв покров листьев. Серое небо светилось в тучах, за которыми прятался месяц. За ветхим мостом через речку показался стеной большой темный лес. Широкий проселок поворачивал кверху, и лес все становился больше и больше. С краю его мы увидели огонек в доме лесничего.

Приветливо нас встретил Андрей Иванович, захлопотала жена ставить самовар. К столу подали меду, лепешки, грибы.

- Вот рад! - говорил лесник.

- Мы к вам ночью норовили, - сказал артист. - Слышал я, что здесь недалеко водопой, лоси пить приходят.

- Есть, есть… - сказал лесник, - это точно. Только где ж - пройти туда невозможно. Топь. Пытали. Вот Казаков со станции тоже хотел лося стрельнуть. Нет, не подойдешь… он сам едва из топи живой ушел. Ведь там глубь какая… А вот лосям можно, они знают, как где прыгнуть. А где ж человеку до их… Я ведь видал, он чисто стрела махнет; глядеть красиво: рога-то на спину кладет и летит - чисто птица. Ну и краса…

- А я надеюсь пройти, - сказал актер. - Опасность - это моя стихия… Люблю жить на краю гибели.

Лесник посмотрел на него пристально и заметил:

- Барин, видать, что вы франтовой. Только нет, не пройти и вам. Прямо нипочем - утянет. Там ступил - ну и прощай, и нет тебя. Глубина…

- Андрей Иванович, - спросил я, - а что Кузьма Никольский осину, говорят, свистнул у тебя в лесу. А теперь, говорят, ему штраф?

- Э-э… кто тебе сказал? - удивился лесник.

- Да он сам, - говорю я.

- Эка дура, ах ты, господи. Это ведь я его пужаю… Что с него взять? Завтра велю ему ее увезти… Чуден мужик… Да он и не мужик. Кровь-то его чья - нивесть, он ведь из шпитального дома. Раздают оттеле детев-то по деревне… Незаконный. Чуден… У него и надела нет - все купи, арендуй, где ж справиться… А еще язык у него, прямо вредный. Ведь это чего - пришел в Караш к попу: «Вот, - говорит, - ты, батюшка, грамотей, напиши письмо царю». А поп ему: «Что ты, царю писать?… Кто ты такой?… Нешто знатный…» А тот говорит: «Нет, я никакой, а вот пиши, потому я, - говорит, - тожа его подданный, пиши ему - пошто войну ведет, потому што его обманывают все… Пущай, - говорит, - приезжает, дак я покажу, сколько земли порожней - и счету нет. На кой ему чужая земля нужна, когда со своей не управишься… вот на етой-то животине, што у меня, што напашешь?… У меня сын был, а теперь, - говорит, - чужую землю забирать пошел…» Этакий человек, возьми его. Ну, опять сажали. Посидит - отпустят. Тут свидетели говорят тоже, што лес тащит. Не за лес ему влетает - язык больно долгий, вот что.

После чаю и беседы, взяв ружья, мы пошли с лесничим посмотреть то место, которое придумал мой приятель артист, - водопой, где лоси. Ласково проглядывала сквозь облака полная луна. Какой-то печалью далекого края, обещанием и заманом тайны манила к себе дорога в темном лесу, в таинственных лучах сияния луны. Мы шли и в тихой ночи слышали шаги друг друга.

Лесничий остановился. Ниже под нами был сплошной и далеко идущий мутный лес, пропадающий во мгле дали. Тихо кругом. Мы стояли и слушали.

- Вот… - сказал тихо лесничий, - во-о-н подале, где светится маленько… это и есть место…

- Пойдемте… - сказал артист.

Мы спустились с пригорка между кустов и чащей зарослей и подошли к краю. Виден был кочкарник и кривые деревья ольхи. Шагнув вперед, артист упал на бок, поднялся. Я попробовал ногой - нога тонула между кочек.

- Не пройти… - сказал лесничий.

Мой слуга Ленька тоже пошел и свалился на кочку.

- Нет, не пройти, - сказал Ленька громко.

Вдали послышался треск… что-то шумело по воде, уносясь дальше и дальше.

- Слышь… - тихо сказал лесничий, - были… Слышь… лоси…

Мы слышали вдали треск сучьев. Настала тишина… - Ушли… - сказал лесничий. - Ну-ка, вот ты и возьми их… Они тоже знают…

Дом честной

В июльский день, когда уже нивами полной и желтой ржи покрыты холмы и долы России, и синие васильки радостно мигают в ней, когда жужжат мухи, и раскаты далеких гроз носятся в небесах, и дождь свежит жаркий день, - я ехал на мельницу ловить рыбу удочкой. На мельницу глухую, в лесу, на реке Нерли. По краям, обросшим ольхой, ехал я в места, похожие на рай, и, право, это был рай земной - старая мельница. Вез меня знакомый крестьянин Иван Васильевич Баторин, человек хороший, рассудительный, серьезный, так сказать, настоящий крестьянин. Семейство большое, трое сыновей и трое дочерей. Сам он старший был в семье.

Ехали мы лугами… День, красота! По обе стороны овсы и рожь, и трава около проселочной дороги покрыта цветами кашки. Дикая рябина в цвету, в небе весело, синее оно, и кучами клубятся белые облака. Ах, как хорошо на свете жить, как хороши простые раздольные долины родины моей России!

- Ноне у нас праздник храмовой, - сказал Иван Васильевич, - Пречистая, приход-то наш. И я ездил, раннюю отстоял. Да вот потом к вам приехал.

- То-то, Иван Васильевич, - говорю я, - нынче ты нарядный. Картуз новый и рубаха голубая. Я думал - ишь принарядился! Так из церкви? Ну, поздравляю с праздником. Что же из дому уехал, поди у вас веселье сегодня?

- Да, в деревне праздник. Я-то не пью. Ноне угощение у нас-то. Да мне что! Завтра успею, завтра родня придет. Ну, а ноне я с вами поехал. Тоже повадно с вами-то. Я ведь любитель погулять этак по охоте.

- Тпру!… - остановил вдруг лошадь Иван Васильевич. - Слепень одолевает…

Он слез с тарантаса и стал поправлять подпругу и дугу.

За ним и я вылез из тарантаса и сел на бугорке у дороги. В это время подошел к нам прохожий. Я узнал в нем крестьянина той же деревни Павла. Поздоровались. Павел попросил как-то у меня работы - послужить, зимой ведь дела нет в деревне, - и я устроил его дворником в Москве. Человек он был кроткий и робкий. Как спросишь его что-нибудь, раньше чем ответит - поднимет плечи и переступает на одном месте, потом уж говорит.

- Откуда идешь, Павел? - спросил я.

- Да вот с карьера, от мастера железнодорожного, - показал он на длинные расчетные книжки, которые держал под мышкой. - За подписями еду в деревню, подписи набирать.

- Какие подписи?

- Какие! Мошенство, вот какие. Так значит: кто грамотный и пишет - такой-то, ну и получает за это десять копеек. Вроде как он работал, выходит. А он и на карьере-то не был, и на ремонте не был. Остальное получает главный мастер. Наживает. Конечно, плутовство одно. Ну что ж - посылают…

- Но ведь это мошенничество? - говорю я.

- Вестимо, плутня. Да кто скажет? Гривенник получает ни за что. Нешто скажет!

Мы сели в тарантас, поехали дальше.

- Хорошо было сегодня в Пречистом, - обратился ко мне Иван Васильевич. - Певчие были, облачение новое, боголепие.

- Что ж, Иван Васильевич, певчие были, молитвы пели по случаю праздника храмового-то?

- Да, всякое разное пели.

- А ну, какие молитвы?

- Как сказать, Кинстинтин Лисеич, ведь не упомнишь.

- Но все же, что-нибудь торжественное?

- Все вполне хорошо, только не по-нашему.

- Как не по-нашему?

- Нет, верно. Вот поют «аллилуйя, аллилуйя, двери, двери», а чего это - неведомо. А один на станции этак говорит мне: «Новую молитву знаешь?», а я говорю: «Какую?» А он говорит - новая молитва: «Отыми у всех, господи, отдай мне».