- Ведь он все же был твоим другом, - уговаривают его. - Подумай.

- Мне нечего думать, - кричал Вася. - Или дуэль или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована и печать. Посмотрите-ка на печать - что там?

- А что там, Вася?

- Там герб, вот что. Георгий Победоносец. Поняли, чем пахнет?

- Это верно, - сказал адвокат Коля Курин. - Там он на коне топчет змия. Верно, что герб.

- Ага! Поняли?… Это дельце-то какое? Политическое!

И Вася прищурил глаз, смотря пристально.

- Ну, это ерунда. Почему политическое? И что ты, Вася, так сердишься? Ведь это просто бестактная выходка спьяну. Брось сердиться.

- А что он, не видел, куда писал? Это ведь не на заборе писать!

- Да, это верно, на заборах черт-те что пишут, - согласился адвокат Коля.

- Значит, или дуэль или судиться будешь с Юрием?

- Обязательно. И дуэль, и судиться, - ответил Вася.

- Но когда ты убьешь на дуэли Юрия, кого же тогда судить?

Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.

- Действительно, выходит ерунда, - подтвердил тут Коля Курин.

- Я думаю дуэль после суда назначить.

- Да ведь Юрий в кандалах уйдет по Владимирской. Где же ты его догонишь?

- Это верно, - согласился Вася. - Это надо взвесить. Вот ведь какую историю устроил. Выхода нет.

Тут кто- то и научил архитектора Васю написать письмо Льву Николаевичу Толстому, «писателю земли русской». Вася очень обрадовался.

Письмо писали - сам Вася и адвокат Коля Курин, а обсуждать написание поехали к адвокату Гедиминову. Гедиминов был другом артистов, Хлебосолом и знаменитым адвокатом-оратором. Он пригласил обиженного Васю и всех друзей к себе, принял запросто, в халате. Гедиминов - кудрявый брюнет большого роста, с красной физиономией.

За роскошным обедом обсуждался вопрос, как писать Толстому. Прежде всего - писать ли «ваше сиятельство», «граф» или как? Вася достал из кармана черновик письма, который он написал, и прочитал: «Обращаюсь к светлому уму великого писателя, поставленный в трудную минуту жизни ссорой с другом в сверхъестественное положение. Беру на себя смелость беспокоить вас дать совет, хотя дело, о котором пишу вам, вышло по пьяной лавочке, но все же…»

- Нельзя, нельзя «по пьяной лавочке», - закричали кругом. - Он все же граф…

- А почему, - протестовал Кузнецов. - Он сразу поймет все, он всю Россию насквозь видит.

В это время распахнулась дверь и появился композитор Юрий Сергеевич. На его круглом, как блин, лице открылся маленький ротик, и он сказал, обращаясь к Васе:

- Дубина ты стоеросовая. Хорош, нечего сказать!

Гедиминов встал и, сверкая глазами, горячо заговорил:

- Прошу вас, у меня… Я не позволю… Какое ты право имеешь писать в общественном месте? Это ведь не дома. Степень обиды, как нарушение права, юриспруденция не позволяет…

- Ну, завел ерунду, - перебил его Юрий. - Я ничего не писал.

- Как не писал? - спросили все. - Как! А кто же?

- А черт его знает кто! - говорил Юрий. - Должно быть, этот… сосед по ужину… которому я предложил внести за меня штраф, - он из Одессы, баритон, фамилия… фамилия какая-то греческая… А где он теперь - я не знаю…

Вскоре друзья помирились и под руку ходили вечером в Литературном кружке. Чтоб видели, что помирились. Много пировали, много говорили, объясняли.

Но кто же грек-баритон в Одессе? Нашелся один, который знал его.

- Я знаю, - говорил, - это Ахвертино!

- Как Ахвертино? Его не было при этом! Да он, хотя и поет, но не баритон.

- Позвольте, - сказал кто-то, - вот он сидит, видите, за столом. Сейчас спросим.

Вася прямо подошел к компании, где сидел Ахвертино, и строго спросил:

- Это вы изволили писать в штрафной книге?

Тот быстро ответил:

- Да, я, а что?

- Как что? Оскорбление!

Ахвертино уверял, что «нет». Тогда все пошли смотреть штрафную книгу. Читают: «Вношу три рубля в подтверждение того, что директор Кузнецов - чудак». Видно было, что кто-то переправил слово «дурак».

Кузнецов кричал:

- Я не позволю, это - подлог, уголовщина! Под суд!…

Тогда Ахвертино, серьезно и деловито согласившись с ним «в вопросе о криминале», предложил, подав ему перо, написать слово, как оно было прежде.

Долго держа перо, директор Вася смотрел на штрафную книгу, потом на Ахвертино, наконец, быстро написал: «Остаюсь при особом мнении» и расписался.

Все сказали:

- Вот это умно… Молодец, Вася, ловко ты это…

И Вася Кузнецов вновь повеселел и при встрече говорил:

- Что, взяли? Кто теперь-то в дураках ходит: кружок или я?

Племянница

«…» Мой приятель Николай Дмитриевич Чичагов, судебный следователь[482], прохаживался внизу в вестибюле театра. Увидав меня, сказал, смеясь:

- Невозможная жарища. Как ты это можешь работать там, под небесами? Едем сейчас в Кусково, к Жеребкову. Там пруды - будем купаться, есть окрошку, а завтра вернемся.

- Я не знаю Жеребкова.

- Как не знаешь? Александра Григорьевича! Помнишь, ужинали в «Праге». Ты же говорил - остроумный человек. Человек замечательный, душа. Но строгий, и теперь стал моралист, не любит пошлостей, анекдотов. Просил приехать к нему на дачу. Пишет мне, что соседняя дача там, в Кускове, его погубила. На этой даче живут какие-то люди, которых он раньше никогда в жизни не видал и не предполагал, что такие существуют на свете. Пишет: приезжай и спасай меня, они отняли у меня мою племянницу.

- Какую племянницу? - спросил я.

- Очень милую, молодую, которой он в свои преклонные годы отдал все внимание, заботы и очень гордится ею. Знаешь, так бывает, надо же для кого-нибудь жить.

Вспомнил я Кусково, деревянные купальни на тихом пруду, где до воды спускались огромные ветви ив, где кричит иволга и пахнет липой и водой.

- Поедем, Чича, - согласился я.

«…» На террасе дачи Александра Григорьевича, к которой мы подошли, какой-то человек в чесучовом пиджаке, увидав нас, посмотрел с испугом и ушел наверх дачи. Мы вошли на террасу, постучались в дверь. Слышим голос:

- Что вам угодно?

- Дома Александр Григорьевич?

Молчание. Потом спрашивают оттуда:

- По какому делу?

- Скажите, что Чичагов приехал.

Дверь отворилась.

- В чем дело, любезный. Я приглашен. Он дома? - спрашивает Чичагов.

- Дома, - отвечает человек мрачного вида, - только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, - указал он на дверь комнаты и ушел.

Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выглянул Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седые волосы. И ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное, губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.

- Входите, входите, - сказал он тихо.

В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробки конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.

- Рад, что приехали, - сказал он. - Окрошку заказал. - И, отвернув плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны.

- Примолкли, сукины дети, заскучали… Ага… не нравится… - сказал он, показав большим пальцем в направлении соседней дачи. - Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, - спрашиваю у нее, - аморальные прохвосты, которые здесь живут. Прислуга дура - не знает. Говорит - студия. Странно… какая студия. Не знает. Но я все узнал, все имена и фамилии этих их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики… растерялись немножко… Ходят, как в воду опущенные… ха…ха…

И он, покраснев, смеялся.

- А где Надежда Ивановна? - спросил Чичагов.

- Уехала, - ответил Жеребков озабоченно, - к тете уехала. Дача эта! Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась, наконец, и уехала отдохнуть от этого соседства…