Да, Узбекистан был богаче. Дорога, на которой они стояли, была расположена в самом Андижане и была прилично замощена, были видны следы кусочно-ямочного ремонта, но ям не было. Между полосами дороги был высокий, больше четырех футов, стальной забор, видимо, чтобы не перебегали через дорогу где попало. С той стороны, где они стояли, Алексу было видно здание банка. Угловое, высокое, сложной архитектуры, этажей пять в высоту, полностью облицованное стеклопанелями золотистого цвета. Вывеска гласила: Наманган-банк, она была на английском языке.

Сложнее было с машинами. Ни один из них не был ни разу в Узбекистане и не знал, как тут с машинами. В Кыргызстане с машинами было как везде в этих краях – старые советские, новые китайские, подержанные японские, изредка дорогие «Мерседесы». А тут все машины были одного вида. Белые, часть из них – это маленькие, белые микроавтобусы, в которых непонятно как может поместиться шесть человек – японцы, наверное, помещаются. Потом маленькие, тоже белые хэтчбеки, поновее – европейские «Шевроле» местной сборки и больше всего – каких-то старых по дизайну, но новых и чистеньких автомобилей-седанов. Похожих на советские, но явно не советские. Тэд пошутил, что на такой, наверное, его мама ездила, но было не смешно. Машин было немного, в толчее не затеряешься – и они со своим серебристым джипом были как прыщ на заднице…

– Эй, – снова сказал Тэд, – я тут вспомнил один анекдот, его Рейган рассказывал на выборах восемьдесят четвертого года…

– Ты что, уже достаточно взрослый, чтобы голосовать на выборах? – пошутил Алекс. – По виду так и не скажешь.

– Нет, я просто коллекционирую анекдоты, чтобы налаживать отношения с местными. Так вот – суть анекдота в чем. Россия, восемьдесят пятый год. Русский пришел в автомагазин, чтобы купить себе машину. Все оформил, ему говорят: «Приходите одиннадцатого февраля девяносто пятого года за машиной». Русский почесал в затылке и спрашивает: «Утром или вечером?» Продавец спрашивает: «А что, есть какая-то разница?» Русский отвечает: «Да, есть. На этот день на утро я вызвал водопроводчика…».[2]

Тэд засмеялся, но один, и его смех угас, как свеча на ветру.

– Извини, брат… Я не подумал.

– Да ладно…

Бывший морской котик поежился.

– Здесь, б…, как в коммунизм попал. Только с восточным колоритом.

– Да уж… Это не он, случаем?

– Не знаю…

Один из таких седанов подрулил к их внедорожнику сзади и остановился.

– Так, повнимательней, давай…

У всех у них было оружие в сумках – и все они были готовы его применить.

Майор Итан Блэк сидел в китайском джипе на водительском сиденье, и мысли его были тоже невеселые. В отличие от его людей, обычных американских парней, которые должны были где-нибудь трудиться на полную рабочую неделю, а вместо этого играют в Джеймсов Бондов в этой срани, он был уже достаточно опытным и мудрым, чтобы понимать, что происходит, и делать выводы. Он повидал всякого – и неподвижные, змеиные глаза сирийского боевика-фанатика, за спиной которого не меньше десятка убитых американских солдат, и растерянные глаза двадцатилетнего американского морского пехотинца, который только что потерял друзей в подорванной бронемашине, а сейчас сидит в грязной придорожной канаве, по которой из зеленки хлещут огнем из «АК-47». Все здесь происходит по одному гребаному сценарию: местные диктаторы хотят жить, как живем мы, а на людей им попросту плевать. Местные диктаторы завинчивают гайки, пока их в конце концов не сорвет. А потом… потом полный п…ец бывает.

Нет выхода. Нет этому конца и края. Все, что хотят местные, – полного беспредела, и они и в самом деле этого хотят. Мы решили, что мы можем вечно жить хорошо, а они могут вечно жить плохо, и все это будет продолжаться и продолжаться. Но у нас хватило ума дать им телевизор и компьютер, и они видят, как мы живем, и ненавидят нас. Просто за то, что мы живем не так, как они. Здесь не надо искать какой-то гребаной правды, правда в том, что у нас есть много чего, чего у них нет. И они хотят прийти и отнять это. И все это будет продолжаться до тех пор, пока кто-то не нажмет кнопку и не прекратит все это разом.

Проблема в том, что он никому это не может сказать. Его просто не поймут. Гребаная политкорректность, так ее мать. Один аналитик заявил, что Гульбеддин Хекматьяр – умеренный исламист. Это Хекматьяр-то! Человек, который встал на джихад в конце семидесятых! Террорист, убийца, военный преступник, наркоторговец. Если этот умеренный – то какие же тогда радикальные? И самое страшное – осознание бессмысленности собственных действий. Он, профессиональный разведчик, не может завербовать никого, кто бы мог что-то изменить. На уровне уезда, провинции, всего Афганистана, всего мира. Никто не может. Нельзя сделать так, как англичане – разложив ИРА[3] предательством и вербовками на высшем уровне. Не выйдет. Это невозможно потому, что «Аль-Каида» и «Талибан» выражают волю людей, которые здесь живут. Не всех, но очень значительной части. Если они перестанут ее выражать – люди просто пошлют их подальше и найдутся новые борцы. Вот так вот…

И этот козел не торопится…

Ему было жаль тех парней, которые сейчас с ним. Он-то уже понял, что все бесполезно, а они еще нет. Они, наверное, еще думают, что здесь что-то можно изменить. Проклятое американское мессианство. И проклятые американские политики. Неужели они еще не поняли, что здесь ничего не изменить словами, что нельзя просто прийти и сказать: ребята, давайте жить правильно, по-новому – и думать, что это то, что нужно. Надо просто оставить эту чертову землю русским. В конце концов, они тоже имеют право на свой фунт мяса. Хрен с ним, пусть строят здесь коммунизм, капитализм… что хотят. Если они тут как-то держали ситуацию семьдесят лет – пусть и дальше держат. В конце концов, Америка не может одна отвечать за все…

Ага, есть, кажется…

Белый седан, один из тех, которые колесят по местным дорогам, аккуратно припарковался сзади. Майор подвинул зеркало и положил руку на пистолет.

Местный подошел со стороны водительского места. Лет тридцати, плотный, безбородый с плоским, как блин, лицом и узкими, монголоидными глазами. Европейская рубашка с коротким рукавом, брюки. Постоянно улыбается, хотя лучше бы этого не делал. Его зубы могли привести в ужас любого американского стоматолога, но сюда современные понятия о гигиене полости рта еще не добрались.

– Хай, ай эм Анвар, ай эм фром Майкл, о’кей? – волнуясь, сказал он. Язык был приличным. Как передали из посольства в Ташкенте, парень работал в гостиничном бизнесе, менял у туристов валюту. Здесь это шикарный заработок: валюту можно поменять в гостинице, но по официальному курсу. Законопослушные иностранцы не видят подвоха – раз государством установлен такой курс, значит, надо подчиняться. Есть и неофициальный – выйдя из гостиницы, гостиничные работники тут же сдают валюту по курсу неофициальному, который на тридцать-пятьдесят процентов выше официального. Так за месяц набегает еще полтора-два жалованья. На этом, собственно, и вербовала людей местная станция, обещая валюту по официальному курсу. Большей частью они дули в две стороны, и местным безопасникам тоже, но с этим ничего не поделаешь. Сэ ля ви. Такова жизнь, и всем нужны американские доллары.

Еще, как поделился парень с Манаса, работавший как раз в Ташкенте и улетавший в отпуск, местные власти, несмотря на инфляцию, упорно не печатают купюры номиналом покрупнее, и для того, чтобы купить лепешку, надо отдавать целую пачку денег, а на базар идти с целой сумкой. Идиотизма хватает…

– Хай, ай’м Итан, – американец протянул руку, – хау’з Майкл?

– Хи из о’кей энд сенд хеллоу ту ю. Соу, летц гоу…

Американец огляделся по сторонам, давая незаметно знак, что все в порядке.

– Хей, мэн… – сказал он с сомнением в голосе, – ай нид ту парк зыс кар, о’кей? Ин сейф плейс. О’кей?