— И открыл? — не выдержал кто-то из новичков.

— Открыл, — закивал Максимыч. — Открыл такую тайну победного боя, что и в нынешней войне вполне годится. «Одному, — сказал Василий Иванович, — нужен один бугор, чтоб укрыться за ним и стрелять. А семерым-то — семь бугров. Всегда ли найдется их столько в чистом поле? Не всегда. Ты один — лежи да постреливай. Одного врага убьешь — шесть останется. Двоих — пять останется. А когда шестерых из строя выведешь — седьмой сам тебе в плен сдастся. Испугается!»

* * *

Фашисты начали артподготовку рано утром.

Каждый из нас слышал еще в тылу об ураганном огне. Случалось об этом и в книжках читать. Но испытать такое мне и моим товарищам пришлось впервые.

Я сидела уткнувшись лицом в коленки в низкой, выдолбленной в сухой каменной земле нише и чувствовала себя муравьем на наковальне, по которой со всего размаху бьет слепой кузнец. Мимо наковальни-то он не промахивался, но любой его удар был направлен и против меня, мог расплющить меня, мог не оставить от меня даже кровинки.

Этот ад продолжался сорок минут. И в каждую из таких минут казалось: ну еще секунда — и голова расколется от грохота и оглушительных разрывов. Попробовала заткнуть уши. Бесполезно.

Когда раздался последний одиночный разрыв, словно поставивший точку, я выбралась из ниши и юркнула в дзот. Там уже находились командир взвода и первый номер — Володя Мирошниченко. Нестеров стоял у амбразуры. Я посмотрела через его плечо. Между нашими окопами и позициями фашистов стлалась густая рыжая пыль и черная гарь разрывов. Ничего другого разглядеть было нельзя. Я подошла к пулемету, поправила ленту. Мирошниченко расстелил на полу землянки чистую тряпочку, которую рвал на подворотнички, и ссыпал туда из карманов остатки махорки. И хотя Мирошниченко знал, что при дележе [17] махорки я отказалась от своей доли, он все же спросил:

— А в твоих карманах ничего не найдется вдобавок?

Я не успела ответить.

— К пулемету! — приказал Нестеров.

Мы заняли свои места. Впереди по-прежнему висела завеса пыли и гари.

Нестеров взял гранату, зачем-то подбросил ее в руке и сказал:

— Не нравится мне эта тишина. Пойду посмотрю.

Тут открыла огонь полковая артиллерия.

— Ясно! — крикнул нам Нестеров. — Немцы идут в атаку!

Пыль перед амбразурой вроде поредела, и стали видны фигурки фашистов.

— Ориентир один! Длинными очередями!

Мирошниченко, закусив губу, выпускал очередь за очередью. Сбоку от нас тоже бил станковый пулемет. А совсем рядом — ручной. Мне было видно, как цепь фашистов залегла, а затем откатилась на исходные позиции.

Немцы открыли огонь из минометов. Мины визжали и охали звонко, словно степь была большой пустой комнатой. Фашисты, очевидно, засекли наш пулемет. Мины густо ложились вокруг дзота, разбрасывая в стороны маскировочные ветки. Меж бревен сыпалась земля, от близких разрывов сдвинулась с места и провисла часть наката.

— Опустите пулемет в дзот! — крикнул Нестеров.

Мы выполнили приказ. Мирошниченко неожиданно поднял с пола кусок известняка и стал внимательно его рассматривать.

— Не время, геолог, — быстро оглянувшись, сказал командир. — Хотя тебя и учили этому четыре года, только сейчас не время! Лучше воды в кожух подлей.

Это полагалось делать второму номеру. Я сходила за водой к бачку у входа. Его поставили там, чтобы не мешал и не путался под ногами. Не знаю, почему Нестеров обратился к Мирошниченко, а не ко мне. Может, потому, что в щели разошедшегося наката то и дело, жужжа, залетали осколки. Только не было смысла [18] так беречь меня. Осколок мог достать в любом углу дзота.

— Да, — ни к кому не обращаясь, сказал Мирошниченко, — учили меня, учили находить клады в земле, а вместо того роюсь я в ней как крот. И не ищу, что никем не найдено, а укрываюсь от врага, подстерегаю его, чтоб скорее прикончить и взяться за свое дело...

— Поднять пулемет! Идут!

Мы подхватили «максим», поставили его на место в амбразуре. После минометного обстрела пыли и гари было меньше, и я сразу увидела куст шиповника метрах в двухстах пятидесяти от дзота, а поодаль от него — вражеских пехотинцев.

Команды «Огонь!» не было. Нестеров, видимо, решил подпустить фашистов поближе и бить наверняка. Мирошниченко то и дело прикасался пальцами к предохранителю спускового рычага, а потом запрятал руки глубоко в карманы брюк.

— Кто-то из нас троих счастливчик, — сказал он, не отрывая взгляда от поля, по которому приближались к нам немецкие солдаты.

— Почему? — спросила я.

— Два таких обстрела... Фашисты явно били по нашему дзоту — и ни одного попадания...

Команды «Огонь!» все не было, и Мирошниченко говорил сквозь зубы. Вдруг взгляд его стал тревожным. Я тоже заглянула в амбразуру. Нашего ориентира — куста шиповника — словно не бывало.

— Молодцы наши артиллеристы! И наблюдатели у них хорошие! — крикнул Нестеров. — Там, у куста, под прикрытием минометного огня немцы с пулеметом обосновались. Теперь — порядок!

Гитлеровцы были еще далековато. Они то ползли, то двигались короткими перебежками.

Нестеров словно прирос к амбразуре.

— Немцы подходят ко второму ориентиру! — сказал тревожно Мирошниченко.

Нестеров не ответил.

Голоса оравших фашистов стали слышны совсем отчетливо.

Нестеров обернулся, посмотрел на Мирошниченко [19] долгим пристальным взглядом и вдруг, взмахнув рукой, крикнул:

— Короткими — огонь!

Вслед за нашим станковым пулеметом ударили соседние, потом ручные, и сквозь их трескотню четко слышались винтовочные выстрелы. Другие пулеметчики, как и мы, стреляли короткими очередями, выбирая цели, экономя патроны. Потом на правом фланге стало тише. Это могло означать только одно: сопротивление наших на том участке сломлено. Нестеров, схватив автомат, прижался к запасной амбразуре и почти в упор бил по фашистам, которые подбирались к нашему дзоту справа. Через несколько секунд он схватился за плечо и медленно осел на пол. Между пальцами сочилась кровь. В полутьме дзота она казалась почти черной.

Стали слышны разрывы ручных гранат, автоматные очереди. Немцы подошли совсем близко.

Я сменила уже четвертую ленту, но фашисты словно осатанели и лезли прямо в огонь. Наконец я выбрала момент и перевязала Нестерова. Он был очень бледен от большой потери крови. Когда я вернулась к пулемету, из кожуха выбивался пар, застилая амбразуру. Метнулась к бачку с водой — он пуст: пробит осколком.

Справа, совсем рядом, грохнули три ручные гранаты. Нестеров схватил здоровой рукой свой подсумок с гранатами и выскочил в траншею. Я выглянула в правую, запасную амбразуру и увидела, что немцы потеснили наших на правом фланге, захватили несколько траншей, продвигаются по ним и вот-вот зайдут нам в тыл. Нестеров отбил их приступ гранатами. Настало минутное затишье.

— Иди в траншею, — сказал Мирошниченко, — может, там помощь кому нужна.

Я вышла и сразу наткнулась на Нестерова. Он сполз на дно окопа и лежал в забытьи. Ничего толком не разглядев, я схватила старшего сержанта под мышки и втащила в дзот. Затем вышла опять. Извилистая траншея во многих местах оказалась полузасыпанной, а оборонявшие ее бойцы были мертвы. Пройдя до второго поворота, я увидела бойца, который лежал грудью на бруствере. Из ног его, свисавших над окопом, сочилась [20] кровь. Я опустила солдата в траншею, перевязала. Судя по месту, где он находился, именно он отразил гранатами первую попытку фашистов захватить и уничтожить наш дзот, а уж Нестеров заставил их отказаться от второй попытки. Пока я перевязывала раненого, он пришел в себя, попытался улыбнуться и сказал с сильным грузинским акцентом:

— А... А все-таки ты и сестричка. Не только пулеметчица...

Истратив на улыбку и несколько произнесенных слов оставшиеся силы, боец снова потерял сознание, и я оттащила его ближе к дзоту, чтобы присматривать за ним.

Потом отправилась по траншее дальше, старательно переступая через трупы. Иногда встречала знакомые лица, а несколько человек, лежавших в неестественных позах, повернула так, чтобы им было поудобнее лежать...