Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Наука пока не предложила убедительной альтернативы этим формам знания. Дело в том, что применение рутинных методов анализа письменных свидетельств не дает положительного эффекта для выявления групповой солидарности в России XVIII в. Их низкая производительность порождена спецификой исследуемого культурного пространства, для которого характерны либо отсутствие, либо семантическая многозначность русскоязычных терминов и символов, выделяющих человеческие общности[16].

В Западной Европе до эпохи Просвещения термины «народ» и «нация» применялись преимущественно к неевропейцам. Они допускали описание человеческого разнообразия без использования каких-либо классификаций и схем развития. Писатели-путешественники раннего Нового времени не испытывали потребности в различении неевропейского мира, представляя его жителей как некое нераздельное «бесконечное множество» наций Африки и Америки. К XVIII в. западный концепт «нация» начал отделяться от «этничности». Он стал увязываться с культурными качествами, отсутствующими вне Европы. Тогда же идея расы дала основания для разделения людей по «природе», что низвело различия между неевропейцами до уровня тривиальности. А слово «племя» обрело коннотации априорной ущербности[17]. Однако пришедшие в Россию вместе с иностранными специалистами и переводной литературой европейские термины в XVIII в. еще не получили однозначного признания в речи отечественных элит. Слова «народ», «народность», «нация», «Россия» использовались в столь вариативных значениях, что не позволяют заподозрить наличие твердых соглашений по этому поводу. В силу этого оказываются неплодотворными розыски в письменных источниках свидетельств отрефлексированного чувства единства.

Кроме того, исследовательская ситуация для русиста осложнена слабостью в XVIII в. публицистического дискурса и фрагментарностью массовой культуры, а также тем обстоятельством, что лишь определенный сегмент населения был открыт интеллектуальному импорту идей, текстов и образа жизни, тогда как значительная часть жителей страны оставалась к ним невосприимчивой[18]. Если добавить к этому неплотность административной сети[19], недооформленность сословных групп[20], пористость границ между локальными общностями[21], неразвитость гражданских образований, то вовсе не простой оказывается задача выяснить, по какому наитию из этой, по метафорическому выражению Петра I, «рассыпной храмины»[22] выросло у современников видение империи как логичной конструкции, иерархии социальных слоев и этнических групп, накрытой «русским покрывалом».

Попытавшись разделить решение проблемы на стадии, я столкнулась с целой группой неразработанных сюжетов и открытых методологических вопросов. Что заставляло людей задумываться над категориями «народ», «нация», «империя» в реалиях XVIII – начала XIX в.? Какие метафоры и политические практики были задействованы при формировании российских идентичностей и имперской самости? Что делало человека «русским» или «нерусским» в Российской империи? Были ли, и если да, то где проходили границы между русской нацией и русской этничностью? Каково место в этом процессе воображения и чувств, письма и рисунка? Собственно, в этом «идентификационном» поле и ведется исследование, результаты которого я излагаю в данной книге.

Еще одним стимулом для обращения к «технологическим аспектам» этнического и национального воображения послужило для меня нынешнее состояние культуры. По всей видимости, современный человек является продуктом не столько литературного, сколько визуального творчества. Учет элитами разных стран данного обстоятельства приводит к тому, что национальная политика и деконструкция национального сознания становятся все более тесно связанными со зрительными ресурсами[23]. Это типологически сближает ситуацию начала XXI в. с культурно-психологической обстановкой в России исследуемого времени. В обоих случаях тело являлось и является одним из базовых оснований для работы культуры с идентичностью. Обнаружение данного сходства позволяет увидеть в национальном проекте российских интеллектуалов эпохи Просвещения успешный опыт культурного манипулирования, осуществленный посредством художественных практик. По всей видимости, он базировался на законе неписьменной цивилизации, согласно которому существовать в жизни может лишь то, у чего есть форма или тело. Следовательно, чтобы обрести реальность и порождать идентичности, любая абстракция (в том числе «империя», «нация», «народ») должна была стать видимой и показанной.

Конечно, речь в данном случае не идет об упрощенном сопоставлении и игнорировании отличий. Напротив, сравнение современной массовой визуальной культуры и выявляемой в ходе анализа ситуации используется как способ выделения в типологически похожих явлениях сущностных различий. Мне было важно понять, каким образом данная культура работает с визуальным: как создается иконическая форма знания, как изображение используется в психокультурном творчестве, как оно задает направление групповой идентификации. Сегодня эти проблемы признаются приоритетными направлениями социогуманитарных исследований вообще[24].

Применительно к России они рассматривались исследователями в основном по отношению к Средневековью и XX в. В первом случае объектом анализа оказались сакральные изображения, интерпретируемые как «книга образов» с потаенным смыслом вещей и знаков; во втором – фотографии, фильмы и цифровые изображения как способ порождения желаемой реальности[25]. Период империи мало затронут исследовательским вниманием. И можно понять почему. Во-первых, историки империи не любят работать с традиционными произведениями искусства, наталкиваясь на дисциплинарные интересы и незыблемые концепции традиционного искусствоведения. Во-вторых, в отечественной историографии за Российской империей утвердился статус пространства письменной культуры, в котором визуальное устойчиво воспринимается как вторичное. В результате этого до последнего времени исследователи, работающие с символическим миром Российской империи, рассматривали визуальные репрезентации либо как иллюстрацию письменного текста, либо как специфическую упаковку для артикулированных идей[26].

Соответствует ли такая установка культурным реалиям России, где при низком уровне приобщения к письменному слову большинство подданных должны были быть визуально ориентированными реципиентами? Признав существование данного несоответствия, ряд исследователей сделали мир визуального главным объектом своих штудий. Благодаря этому К. Фрайерсон выявила варианты имперской и национальной самости в текстах икон и визуальных образах крестьянского мира[27], а Е.И. Кириченко, К. Эли и С. Норрис обнаружили и ввели в научный оборот их «каменные» и «графические» версии, прописанные в архитектуре, пейзажной живописи и военном лубке[28]. А после выхода русскоязычного перевода книги Р. Уортмана[29] изучение репрезентаций и церемониальных сценариев власти превратилось в автономное направление в русистике[30].

Эти исследовательские намерения и опыты сделали возможным появление обобщающих работ[31], образовательных учреждений[32] и учебных изданий, сосредоточивших внимание на визуальных проявлениях национального и имперского воображения[33]. Участник их обсуждения Г. Янковская предельно четко выразила возобладавшее мнение: «Национальная и социальная “чересполосица” всегда создавала проблему интеграции чрезвычайно разнородных социальных, религиозных, этнических групп в государственную целостность. В условиях, когда большая часть населения до начала второй четверти ХХ в. не владела навыками чтения светской литературы, именно визуальные объекты – торговые марки, сувениры, географические карты, мелкая фарфоровая пластика, детские игрушки, лубки, фотографии, одежда, дизайн публичных мест – выполняли функции символических скреп национально-государственной идентичности»[34]. Другое дело, что, даже признав богатые созидательные и медиативные возможности визуального, мы все еще далеки от знания специфики работы образов с идентичностью[35]. Полученный исследовательский опыт убедил лишь в том, что слово и образ действуют на потребителя по-разному, в связи с чем требуются аналитические техники, специально приспособленные для работы с изображением[36].

вернуться

16

Ерусалимский К.Ю. Понятия «народ», «Росиа», «Русская земля» и социальные дискурсы Московской Руси конца XV–XVII вв. // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – Новое время. М., 2008. С .137–169; Миллер А. И. Приобретение необходимое, но не вполне удобное. Трансфер понятия нация в Россию (начало XVIII – середина XIX в.) // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи [1700–1917]. М., 2010. С. 42–66.

вернуться

17

Knight N. Ethnicity, Nationality and Masses: Narodnost’ and Modernity in Imperial Russia // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices. New York, 2000. P. 41–64.

вернуться

18

Марасинова Е.Н. Власть и личность: очерки русской истории XVIII в. М., 2008.

вернуться

19

Kusber J. Grenzen der Reform im Russland Katharinas II // Zeitschrift für historische Forschung. 1998. Bd. 25, № 4. S. 509–528.

вернуться

20

Raeff M. Origins of the Russian Intelligensia: The Eighteenth-Century Nobility. New York; London, 1966; Wirtschafter E.K. Structures of Society: Imperial Russia’s «People of Various Rank». DeKalb, 1994; Каменский А.Б. От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII в.: Опыт целостного анализа. М., 2001. С. 28–30; Миронов Б.Н. Социальная история в России периода империи (XVIII – начало XX в.). Т. 1. Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 2000. Обзор историографической дискуссии на эту тему см. в кн.: Марасинова Е.Н. Власть и личность. С. 9–45.

вернуться

21

Каппелер А. Россия – многонациональная империя; Каппелер А. Формирование Российской империи в XV – начале XVIII в.: наследство Руси, Византии и Орды // Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 94–114; Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе / Ред. М.В. Дмитриев. М., 2008.

вернуться

22

Выражение, примененное Петром I к социальному слою: «и сие (всего российского купечества. – Е. В.) рассыпную храмину паки собрал» (см.: Реформы Петра I: Сб. док. / Сост. В.И. Лебедев. М., 1937. С. 187).

вернуться

23

Curzon L. Introduction // Invisible Culture: An Electronic Journal for Visual Culture. 2003. Issue 5: Visual Culture and National Identity. http://www.rochester.edu/in_visible_culture/Issue_5/introduction.html. Последнее посещение: 10.11.2010.

вернуться

24

Примером тому служит обоснование темы конкурса на стипендии фонда Фритца Тиссена в 2008 г.: «Образ и воображение». http:// www.fritz-thyssen-stiftung.de/index.php?id=67&L=1. Последнее посещение: 15.09.2010.

вернуться

25

Например: Малышева С.Ю. Советская праздничная культура в провинции: Пространство, символы, исторические мифы (1917–1927). Казань, 2005; Янковская Г.А. Искусство, деньги и политика: Художник в годы позднего сталинизма. Пермь, 2007; Оче-видная история: Проблемы визуальной истории России XX столетия. Челябинск, 2008; Плампер Я. Алхимия власти: Культ Сталина в изобразительном искусстве. М., 2010.

вернуться

26

Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб., 1999; Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла…

вернуться

27

Frierson C.A. Peasant Icons: Representations of Rural People in Late Nineteenth-Century Russia. New York, 1993.

вернуться

28

Кириченко Е.И. Русский стиль. Поиски выражения национальной самобытности. Народность и национальность. Традиции древнерусского и народного искусства в русском искусстве XVIII – начала XX в. М., 1997; Ely C. This Meager Nature. Landscape and National Identity in Imperial Russia. DeKalb, 2002; Norris S. Russian Images of War: The Lubok and Wartime Culture, 1812–1917: Ph. D. Dissertation / University of Virginia. 2001; Norris S.M. A War of Images.

вернуться

29

Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton, 1995–2000. Vol. 1–2.

вернуться

30

Огаркова Н.А. Церемонии, празднества, музыка русского двора XVIII – началa XIX в. СПб., 2004; Агеева О. Г. Европеизация русского двора, 1700–1796. М., 2006; Ибнеева Г.В. Церемониал российских императоров (XVIII–XIX вв.). Казань, 2008.

вернуться

31

Russia Engages the World. Cambridge, 2003; Визуализация нации. Иваново, 2008.

вернуться

32

Культурные и визуальные исследования Европейского государственного университета (Минск и Вильнюс, 2004–2005); Учебно-научный центр визуальной антропологии и эго-истории в Российском государственном гуманитарном университете (Москва).

вернуться

33

Picturing Russia: Explorations in Visual Culture / Ed. V.A. Kivelson and J. Neuberger. New Haven, 2008.

вернуться

34

Янковская Г. [Рецензия] // Ab Imperio. 2009. № 1. С. 440–441. – Рец. на кн.: Picturing Russia: Explorations in Visual Culture / Ed. V.A. Kivelson and J. Neuberger. New Haven: Yale University Press, 2008. XV. 284 p.

вернуться

35

Аналитический обзор применяемых при изучении идентификационных процессов в Российской империи методов содержится в статье: Каменский А.Б. Подданство, лояльность, патриотизм в имперском дискурсе России XVIII в.: к постановке проблемы // Ab Imperio. 2006. № 4. С. 59–99.

вернуться

36

Об уязвимости и ограниченных возможностях применения к анализу изображения лингвистических методов писали практически все рецензенты книги С.М. Норриса (Norris S.M.) «A War of Images»: Ильина Т.С., Рейтблат А.И. Народная картинка как место конструирования русской идентичности // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. С. 320–323; Вишленкова Е.А. [Рецензия] // Ab Imperio. 2008. № 2. P. 405–414; Kelly C. [Review] // Revolutionary Russia. 2008. Vol. 21, № 1. P. 92.

3
{"b":"244183","o":1}