На поверхностный взгляд кажется странным, что демократ-реалист Келлер был почитателем французской классической трагедии и даже брал ее под защиту от критики Лессинга (отметим, что в этом отношении к Расину, в сравнении его с Шекспиром, совпали взгляды Келлера и Пушкина). Келлеру дороги у классицистов высота морального настроения, тонкая и глубокая человечность характеров и конфликтов, стремление найти для конфликтов наиболее чистую и простую форму; произведения классицистов он считал своеобразным видом большого драматического реализма.
Келлер низводит идеальную гетевскую Ифигению на землю, в реальную общественную среду, он делает ее жизнерадостной женщиной, живущей в патриархально-демократическом обществе. Изображенные им женщины обнаруживают в очень земных, обыденных условиях, со всеми их мелочными и смешными чертами, то широкое развитие личности, ту себя не сознающую естественную, как бы не требующую усилий нравственную красоту, ту скромную, тихую, но деятельную и крепкую, как сталь, душевную силу, которые в плебейских образах женщин у Гете вспыхивали лишь на краткий миг во время катастрофы, а в Ифигении были возможны лишь в особой атмосфере, чуждой современности. Эти простые женщины исполняют у Келлера роль Ифигении: благодаря общению с ними, благодаря их человечному и мягкому воздействию, мужчины излечиваются от своей односторонности, от крайностей индивидуализма, от обывательской закоснелости, в них развиваются нравственная устойчивость, порядочность, честность. Так Зеленый Генрих «внезапно» освобождается от религиозно-моральных предрассудков под влиянием Доротеи. Так Рейнгардт, узнав Люси, отбрасывает свою наивно-педантскую, из книг почерпнутую самоуверенность, свое мужское высокомерие; и радость его так велика, он так благодарен ей за свое безболезненное, незаметное исцеление, что всю свою жизнь, протекшую до встречи с Люси, он называет «предрассветной» («ante Iucem»).
Силой, излучающей тепло и свет, больше всех женщин Келлера обладает плебейка Юдифь. Долгие годы она любит юного Генриха со страстью зрелой женщины. Но в то же время она судит о нем беспристрастно, и строго. Генрих совершил по отношению к своему прежнему учителю Ремеру непорядочный поступок, приведший к гибели Ремера. Первое душевное движение Юдифи — сострадание к несчастному, заключенному в больницу умалишенных.
«О, если б мне можно было ухаживать за этим беднягой! — воскликнула она. — Я бы его, конечно, вылечила! Я бы его высмеивала и ласкала до тех пор, пока бы он снова не поумнел. — Она помолчала, взглянула на меня и сказала: — Знаешь ли, Генрих, на твоей зеленой совести уже есть жизнь одного человека».
Надо прочитать весь этот разговор между Юдифью и Генрихом, чтобы по-настоящему почувствовать проницательность этой женщины, ее дар прояснять самые темные и запутанные вопросы. Она инстинктивно понимает: подлость, сделанную Генрихом, раскаяньем, не поправишь; но Генрих должен продолжать свою жизнь и должен носить в себе свой поступок одновременно как прошлое и как настоящее; память о нем не должка исчезнуть, но не должна и мешать последующей жизни. И когда Генрих, ободренный ее терпимостью, пытается найти самый легкий выход, она ему говорит:
«Право, ты совсем бессовестный парень и воображаешь, будто тебе только и надо, что, сознаться в своих постыдных мыслях, чтобы получить мое отпущение. Правда, одни лишь тупые или ограниченные люди никогда ни в чем не хотят сознаться, но ведь и прочие поступают не всегда хорошо!»
Отношение Юдифи к Генриху основано на спокойной, уверенной, юмором освещенной любви. В ее признании есть та же скромная красота, что и в словах гетевой Филины: «А если я тебя люблю, что тебе до этого?» Юдифь говорит Генриху: «Впрочем, я не чувствую, к сожалению, чтобы ты мне стал чем-нибудь противен: зачем бы тогда и жить, если б не любить людей вроде тебя?»
Такие женщины, как Юдифь, ясней всего выражают реальные нравственные предпосылки, на которые опиралась мечта Келлера о подлинно народной жизни. Несущественно, прямо ли, косвенно ли влияют такие женщины, как Юдифь, на социальное воспитание людей; общение с ними развивает ту нравственную чистоту и цельность, в которой Келлер справедливо видел человеческую основу демократического общежития.
Естественная, практическая человечность этих женских образов освобождает утопию Келлера от мещанской узости. Гуманистический лозунг якобинцев «поставить добродетель в порядок дня» означает здесь многостороннее и свободное развитие лучших человеческих способностей. Интересно, что общественные поступки келлеровеких мужчин («Знамя семи стойких», «Мартин Зеландер» и др.) часто испорчены филистерскими, робко-педантскими чертами. Это не случайность, а проявление реалистического отношения Келлера к своим же излюбленным идеям. Прекрасные женские образы дают демократической
утопии Келлера правдивый колорит; благодаря им его реализм растет ввысь, к шекспировским сферам.
Повторяем: мы сравниваем не искусство Гете и Келлера, не их умение изображать людей, но этапы, отделенные расстоянием, которое пройдено было обществом от Гете до Келлера. Сходство и различие между этими писателями многое объясняют в том периоде немецкой культуры, который начался с французской революции и закончился первыми поражениями демократической революции в Германии. Луч надежды освещал идиллию «Герман и Доротея» и прозаический эпос «Годы учения Вильгельма Мейстера». Сумерки демократии после 1848 года бросили свои тени на героический, печальный и простой образ Юдифи — величайший образ женщины в немецкой литературе после Гете.
Величие Готфрида Келлера состоит в том, что он неблагоприятным социально-политическим и художественным условиям своего времени противопоставил искусство, одинаково чуждое провинциальной ограниченности и индивидуалистического своеволия. Двойственность этого искусства, его основное резиньирующее настроение отражают один из этапов трагической истории немецкой демократии.
