Екатерина умолкла. Тут подошли к перекрёстку, и женщины, разделившись на две группы, пошли в разные стороны, продолжая обсуждать знаменательное событие.

Вечером того же дня, ещё засветло, к дому Галины Максимовны подъехала подвода, гружёная мешками и ящиками, между которых стоял старый неизвестно кем пожертвованный ради такого случая курятник с белыми леггорнами и великолепным желтогривым петухом с ярко-красным свалившимся набок гребнем.

Галина Максимовна уже знала во всех деталях, что произошло на заседании правления, но встречать подводу не вышла и сидела съёжившись на кухне в каком-то странном оцепенении, будто решался жизненно важный для неё вопрос, и она не знала как поступить.

Заведующий колхозными складами Емельян Ермолаевич сам открыл ворота и завёл лошадь в ограду. Прежде чем разгружать, вынул из кармана документы и пошёл в дом.

— Есть тут кто-нибудь? — сказал зычным голосом кладовщик, войдя в прихожую.

Никто не отозвался. Емельян Ермолаевич заглянул в кухню.

— Вот вы где, здравствуйте. Привёз вам кур и продовольствие по решению правления колхоза. Вот документы, распишитесь. — Емельян Ермолаевич положил на стол бумаги и вынул из-за уха химический карандаш. — Все это можете брать не стесняясь. Не подачка какая-нибудь, а ваше законное. На вполне законных основаниях премия вашему мужу за хорошую работу в колхозе. Запоздалая, правда. К сожалению. Но что поделаешь. Так уж получилось. Вот в этом месте распишитесь.

Галина Максимовна чуточку подалась вперёд к столу, но почему-то вдруг застыла и опять расслабилась.

— Ну, ладно, — сказал кладовщик, понимающе кивнув головой. — Я пока пойду разгружать телегу.

— Спустя несколько минут он вернулся и взглянул на документы.

— Вот и правильно, и нечего мучить себя, — сказал Емельян Ермолаевич, разглядывая заковыристую подпись Галины Максимовны. Он полез во внутренний карман и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. — Это выписка из протокола. Остаётся вам. По ней будете получать молоко на ферме до конца года. Все восемь месяцев каждый день по два литра. Сегодня уже можно получить. Скоро вечерняя дойка. Кого-нибудь из дочерей пошлите. Кур пока не выпускайте из ограды. Пусть привыкнут. Корму я им привёз — хватит на год. Мясо на столе в сенях. Я разрубил его на куски, сразу положите в холодильник, пока на растаяло. Ну и вроде, кажется, все, — сказал кладовщик, заталкивая бумаги в карман. — До свидания, дай Бог вам всего хорошего.

— До свидания. Спасибо за все, — сказала Галина Максимовна, поднимаясь со стула, чтобы проводить человека.

— Кушайте на здоровье, — поправляйтесь, — ответил Емельян Ермолаевич, — О воротах не беспокойтесь, я закрою. Выведу лошадь и закрою.

С неделю стояли тёплые дни, и на солнечных склонах окрестных гор стал расцветать багульник.

Младшая дочь Галины Максимовны любила цветы вообще, а багульник в особенности, и даже в школе не расставалась с пахучими малиновыми цветочками и каждый раз брала с собой маленькую ветку. Однажды по пути в школу решила завернуть к подружке, однокласснице, надеясь застать её дома, и как обычно несла в одной руке портфель, в другой ветку багульника. Пришлось сделать небольшой крюк, но времени впереди было достаточно, и Любка шла не торопясь. После злосчастного вечера, всколыхнувшего все село, она шла впервые по улице, где жила подружка, и встречные взрослые охотно отвечали ей на приветствие, некоторые останавливались, спрашивали о здоровье матери, и девочка, чувствуя к себе какое-то особенное душевное расположение и радуясь, что никто не напоминает ей о том вечере, спокойно шла себе дальше.

Напротив дома, где жила подружка, бесновалась, пиная футбольный мяч, ватага ребятишек. Кудлатая белая собачонка с урчанием и хриплым лаем носилась вслед за мячом, стараясь догнать и вцепиться в него зубами. Ревущие во всё горло сорванцы никого из прохожих не замечали, но как только прошла Любка и, забравшись на лавочку и подтянувшись на цыпочках, постучала в окно, они прекратили игру и стали молча наблюдать за ней.

В окно выглянула смуглая девочка и крикнула:

— Сейчас, Люба, подожди.

Любка спрыгнула с лавочки и, отойдя от окна, стала ждать.

Мальчишки, стоявшие посреди улицы, наконец зашевелились, снова стали перекатывать друг от друга мяч, и тут кому-то не утерпелось, и он крикнул на всю улицу:

— Нищенка!

Проходившие мимо Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова остановились.

— Кто из вас это сказал? — спросила Наталья. Мальчишки оставили мяч в покое и переглянулись.

— Я спрашиваю, кто это сказал? — строже и громче повторила женщина.

Из соседнего двора вышел Михаил Шастин. Он посмотрел на бледных женщин, лихорадочно искавших глазами негодяя, на Любку, стоявшую лицом ко всей этой компании и поникшую как надломленная ветка, окинул взглядом всех остальных и, подойдя вплотную к выстроившимся в ряд шалунам, в упор уставился на своего сына Ганьку. Белобрысый, весь вываленный в пыли, с потрескавшимися от грязи руками, пацан лет двенадцати, славившийся на весь околоток хулиганскими выходками, съёжился, но не опустил головы, как это обычно бывало с ним, когда чувствовал себя виноватым и готов был принять наказание. Михаил, желая отвести от себя неприятность и смутно надеясь, что мог ослышаться и принять чужой похожий голос за Ганькин, стал озираться по сторонам и искать виновного среди других, но один чумазый карапуз, тоже весь вываленный в пыли, указал на Ганьку:

— Это он сказал.

Все молчали, ожидая последствий, и Ганька понурил голову.

Михаил искоса взглянул на женщин. Наталья смотрела на Михаила с болью и стыдом и покачала головой.

— Нашли чем укорить, — в сердцах сказала Анисья. — Совести ни грамма нет!

Михаил понял, что упрёк относится ко всем его домочадцам и в первую очередь к нему, как к главе семьи, и, слегка побледнев, согласно кивнул головой, причём сделал это совершенно естественно, будто был человеком, не имеющим отношения к делу, и хотел подтвердить: «Точно, совести ни грамма нет». Он взял своего отпрыска за ухо.

— Пошли.

— А че я такого сделал? — недовольно произнёс Ганька и, склонив голову на то ухо, за которое его взял отец, поплёлся рядом с ним.

Переходя улицу, отец, крутнул ухо сильнее, и Ганька, сморщившись от боли, стал приплясывать и завопил:

— Ну че я такого сделал-то?

Когда они вошли в ограду, Наталья подошла к Любке и подняла с земли рясную ветку багульника.

— Чем же ты, родненькая моя, им не угодила? — сказала она. — Тем, что вся чистая, опрятная да с цветочками? И хорошо, что ходишь с цветочками. На, возьми, не обращай на них, дураков, внимания.

Любка словно окаменела, и казалось не только протянуть руку, дышать боялась. Наталья сунула ей в ладонь конец ветки, выпрямилась, и в этот момент в доме Шастиных раздался пронзительный крик, к которому в ту же минуту присоединился визгливый женский голос. Вдруг настежь распахнулась калитка, и из ограды выбежала с растрёпанными волосами Софья, жена Михаила.

— Люди добрые, помогите! — закричала она, с трудом переводя дыхание, протянув вперёд руки, выкатив одичалые глаза. Остановилась посреди улицы и добавила в отчаянии: — Люди, что же вы!

Никто не пошевелился, да и, собственно, некому было встревать в это дело — стояли в основном женщины да ребятишки. Двое пенсионного возраста стариков лишь крякнули в ответ на её просьбу, и когда подошёл, одевая на ходу пиджак, настоящий на вид мужчина, Софья бросилась к нему.

— Георгий, помоги, — срывающимся голосом умоляла она.

— Изувечит парнишку, — сказала старуха, которая стояла рядом.

— А что он натворил? — спросил Георгий. Софья и сама не знала, что он такое особенное мог натворить, и стала водить вокруг глазами, чтобы кто-нибудь ей объяснил.

— Он на Любку сказал: нищенка.

Десятки глаз уставились сначала на карапуза, который выдал Ганьку и теперь объяснял его матери и всем людям, за что бедолагу наказывают, потом на Любку.