— Вот так миленькая, приходи завтра в магазин, да пораньше.

Но Любка лишь покосилась на дверь, а уходить не думала. Это. порядком удивило продавщицу и озадачило.

— Вот так номер, — сказала она и повернулась к сыну. — Чего ей надо?

Стасик пожал плечами.

— Чего тебе надо? — спросила Ольга, наклонившись и стараясь заглянуть ей в лицо, но Любка отвела в сторону глаза. Ольга выпрямилась и, вконец растерявшись, смотрела с мольбой то на сына, то на упрямую девочку.

С минуту длилась мёртвая тишина. Слышно было лишь как повизгивает на валике диск электрического счётчика.

— Пойдём, Стасик, спать, — сказала Ольга, а она пусть стоит хоть до утра.

Люба встрепенулась и подняла голову.

— Ну! — понукала Ольга. — Говори скорее, что тебе нужно.

Любка проглотила подкатившийся к горлу комок и с трудом выдавила из себя, пролепетав еле слышно:

— Подайте Христа ради.

Ольга чуточку подалась вперёд и окаменела. В потемневших глазах её застыл ужас.

— Что… Что ты сказала? Стасик повернулся к матери.

— Она сказала…

Мать резко подняла руку и жестом приказала сыну замолчать, чтобы не слышать этих страшных слов. Теперь ей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Опомнившись, все ещё с трудом верила своим глазам и ушам. Наклонившись и стараясь дать своему голосу как можно больше ласки, спросила:

— Есть хочешь?

Любка утвердительно кивнула, и слезинки, прозрачные и круглые как бусинки, покатились по её бледным щекам.

— Господи, Боже мой, — сказала Ольга и засуетилась, хватаясь за голову. — Иван! — вдруг закричала она, глядя в комнату, из которой стал доноситься храп: — Иван! Вставай! Стасик, буди отца. Сейчас, сейчас… Что же делать-то?.. Ой, Господи, — она подошла к Любке и наспех стала раздевать её. Сняла варежки, платок, пальто, и всё это вместе с хозяйственной сумкой бросила на диван.

— Нинка-то где?

Любка снова покосилась на дверь. Ольга поняла и в одном платье выскочила в ограду. Там было пусто. Снег кружил как в вихре. Прижав одной рукой разметавшиеся волосы, Ольга внимательно осмотрела все углы, прислушалась к свисту ветра и вышла из ограды. Нинка была на противоположной стороне улицы и как только увидела продавщицу, отвернулась и пошла прочь.

— Нина! — крикнула Ольга. — Постой!

Нинка остановилась. Ольга подбежала к ней и позвала домой.

— С ума сойти, в такой ветер стоять на улице, — сказала она, и, переходя через дорогу, пожурила слегка: — Что ж ты, голубушка, младшенькую посылаешь, а сама за углом прячешься. Нехорошо.

Войдя в прихожую, хозяйка помогла старшей раздеться, приговаривая:

— Сейчас, мои родненькие, сейчас разогрею чай, щи остались от ужина. Сейчас… Как же всё это случилось-то? Господи Боже мой! Кто бы мог подумать?

Иван! — крикнула она, повернувшись лицом к спальне. — Встал, нет? Пьяная харя. Налил шары, — сказала Ольга в сердцах и пошла в спальню.

Иван оказывается уже встал, разбуженный сыном, и натягивал брюки, сидя на кровати. Пока хозяйка наливала в тарелки щи, в прихожую вошёл хозяин в помятых брюках, в майке и босиком. Он сел на стул возле печки и, склонив кудлатую голову с тёмными густыми вьющимися волосами, уставился исподлобья на девчонок, часто моргая красными заспанными глазами. К нему подошёл и стал рядом Стасик, совсем непохожий на отца, — и светлыми волосами, и лицом, — весь в мать.

Ольга суетливо поставила щи на стол, нарезала хлеб, принесла из сеней тарелку с творогом и вазу с вареньем, обильно полила творог сметаной и посыпала сахаром. Пригласила девочек к столу, а сама быстро оделась, наказывая мужу и сыну никуда их не отпускать до её прихода и выключить чайник, когда закипит. Застёгивая на ходу пальто, выбежала из квартиры.

Она вернулась довольно скоро и привела с собой толпу женщин, человек десять, в основном пожилых домохозяек, живших по-соседству. Они ввалились как на святках, гурьбой, напустили холоду и были в крайнем возбуждении. Рассматривая дочерей уважаемой всеми Галины Максимовны и теснясь на диване и на стульях, стали рассаживаться. Девочки съёжились под пристальными взглядами и отложили ложки, которыми доедали творог.

— Худущие-то, мать моя родная! — воскликнула Наталья Сорокина, отпыхиваясь и расстёгивая пуговицы фуфайки. Она выпростала концы платка, чтобы было свободнее круглому оплывшему лицу и прибавила: — Я удивляюсь, как это всё могло получиться. Картошку вроде садили как все.

— Картошки они мало садили — на жарево да суп заправить, — сказала Анисья. — Ну ещё поросёнку немножко…

— Так ведь и хозяйство было — поросёнок, птицы всякой полон двор.

— На поминках все подобрали дочиста. Афанасий всех кур зарубил, индюков и уток и поросёнка зарезал.

— Про Максимовну-то разве пришло бы кому в голову, — вдруг громко сказала Ольга: — Водолазам тыщами фуговала.

— А сколько угрохала на поминки, на ограду с памятником! — подхватила Марина Макарова: — Говорят, в городе на заводе заказывала.

— Потратила все денежки, — добавила Анисья, качая головой. — Наверно, на руки надеялась, что заживут скоро… Что работать начнёт. Оно вон как вышло.

— Сели на одну картошку, и вот результат, — сказала Наталья.

— Да, — согласилась Анисья, — если в доме ни копейки. Ни хлеба, ни мяса, ни молока… Одной картошки надолго ли хватит? В общем, гадай теперь как получилось.

— Ну, детки, отмочили номер.

— Максимовна, наверно, ни сном ни духом. Знает мать-то или нет? — спросила Марина Макарова, которая сидела ближе всех к девочкам.

— Нет, — ответила Нинка.

— А разве не видела, что вы пошли?

— Она хворает, на кровати лежит. Мы потихоньку. — Потихоньку, — усмехнулась Марина. — Задаст она вам перцу.

Нинка, чувствуя, что заварила кашу на всю деревню, повесила нос.

— В наше-то время! — сказала Анисья, сокрушённо качая головой. — Сорок лет Победы готовимся праздновать.

— А что тут особенного, — сказала одна из женщин. — Голод — не тётка.

— А что дома-то совсем нечего есть? — спросила девочек Анисья. — Шаром покати?

— Лук и морковку давно съели, а картошку позавчера, — ответила старшая.

— И два дня ничего не ели? — допытывалась Анисья.

Нинка молчала.

— Господи! Кто бы мог подумать! Про Максимовну-то!..

— Зато памятник отгрохала — залюбуешься.

— Не могла обождать с этим памятником.

— Обождать, конечно, надо было, но её и понять можно. Любимый человек не просто погиб на глазах, а ради неё погиб. Тут уж ни о чём не думала — лишь бы найти, похоронить и воздать почести как полагается, чтобы люди не могли упрекнуть ни в чём.

— Да уж, похороны-то были — — мать моя родная, — сказала Наталья, — у нас в селе таких отродясь не было. С музыкой, со знамёнами. Знамени однако два было.

— Два, два, — поддакнула женщина, забившаяся в самый угол возле вешалки. — Одно от колхоза, другое от леспромхоза.

— А народу-то сколько! — как сейчас помню — еле протискалась. Всю улицу запрудили.

— Почитай все село хоронило от мала до велика.

— Речи говорили. Куда там! Сам директор, потом Дементьев, потом ещё кто-то от колхоза. Кто третий-то?

— Михаил Бобрышев, комбайнёр.

— А речи-то какие! И в обиду не дадим, и в беде не оставим, и поможем.

— Речи говорить мастера-а.

— Недаром бедную Максимовну после каждой водой отпаивали.

— Ещё бы! — так трогательно. И про покойного и про сирот.

— Показать бы сейчас им этих сирот.

— Ой, еханьки, — вздохнула Наталья. — Языком болтать — не косить, спина не болит. — Она помолчала, глядя на девчонок и вдруг, улыбнувшись чему-то, толкнула под бок сидевшую рядом женщину: — Скажи-ка, Прасковья, как по-твоему, почему они с того конца деревни сюда пришли, и не к кому-нибудь, а к Ольге? А? Как ты думаешь?

— Так ведь не с бухты-барахты, наверно, пошли, а посоветовались, — ответила Прасковья. — В магазине много всякого добра, значит и у Ольги все есть.

Женщины переглянулись и, улыбаясь, стали кивать в сторону девчонок, толкать друг друга под бока, и мало-по-малу их разобрал смех, а одна из них вроде бы совсем ни с чего закатилась как дурочка и заразила других, и в конце концов поднялся дружный хохот.